Основы мировоззрения Галилея по "Диалогу"

"Диалог" представляет собой неоценимый документ для суждения о воззрениях Галилея. На основании высказывании, разбросанных в разных местах, мы можем составить довольно полное представление о философских позициях Галилея и о его взгляде на природу и познание природы. Галилей не сомневается в объективном существовании материального мира. Он высказывает следующие мысли о возможности познания абсолютной истины:

"Понятие "разумения",- говорит Сальвиати,- можно рассматривать в двух отношениях, в интенсивном и экстенсивном. В экстенсивном отношении, т. е. касательно числа подлежащих уразумению вещей, которых бесчисленное множество, человеческий разум равен нулю, хотя бы он познал тысячу истин; тысяча - ничто в сравнении с бесконечностью. Но если рассматривать разум с интенсивной стороны, т. е. по отношению к совершенству познания какой-либо отдельной истины, то я утверждаю, что человеческий разум некоторые истины понимает в такой полноте и знает в такой же мере безусловно, как сама природа. Сюда принадлежат чисто математические знания: геометрия и арифметика. Конечно, божественный дух знает бесконечно большее число математических истин, ибо знает их все. Но знание немногих, каким обладает человеческий дух, по абсолютной достоверности равно знанию божественному. Достигнуто познание их необходимости, а это высшая ступень знания.

Таким образом, Галилей считает, что хотя абсолютная истина, т. е. полное познание мира, и не достижима, но в относительных истинах свойства мира познаются с достоверностью. Вера в могущество человеческого разума принадлежит к числу одной из наиболее характерных черт мировоззрения Галилея. Его мировоззрение является глубоко оптимистическим и прогрессивным.

Рис. 62. Титульный лист 'Диалога'

Приведенное место из "Диалога" может быть неправильно понято в том смысле, что математические истины, которые человеческий разум знает с такой же достоверностью, как и божественный дух, принадлежат к числу врождённых идей, априорных категорий сознания. Но это неверно. В вопросах теории познания Галилей занимает вполне материалистическую позицию. Знания достигаются последовательным развитием:

"Мы размышляем шаг за шагом, переходя от одного заключения к другому".

Знания наши имеют своим источником практику, чувственные наблюдения. Так Сальвиати решительно восстаёт против утверждения Симпличио, что Аристотель считал главным своим основанием априористические суждения.

"Сальвиати. То, что Вы говорите, относится к способу, каким Аристотель изложил, своё учение. Но я не думаю, чтобы он достиг его таким путём. Напротив, я считаю несомненным, что он прежде всего старался с помощью чувств, опытного познания и наблюдения убедиться в справедливости своих заключений и затем уже стал изыскивать способы, как их доказать. Таков обыкновенный ход в дедуктивных науках".

"...Будьте уверены,- продолжает Сальвиати,- что Пифагор задолго до того как нашёл доказательство, за которое принёс жертву богам,оправдал испытаниями,что квадрат, построенный на гипотенузе, равен сумме квадратов, построенных на катетах".

В процессе накопления фактов, в процессе развития научного познания те или иные положения видоизменяются и даже заменяются на противоположные.

"Сальвиати. В наше время открыты новые способы наблюдения. Не сомневаюсь, что Аристотель переменил бы свои воззрения, если бы жил в наше время".

Сопоставляя эти высказывания Галилея с уже приводившимся местом из письма к Кастелли о недопустимости слепого преклонения перед авторитетами в естествознании, мы можем сделать вывод, что в вопросах теории познания, учения об абсолютной и относительной истине Галилей занимает материалистическую позицию, приближающуюся к позиции диалектического материализма. У него, правда, ещё нет развёрнутой и ясной постановки вопроса о неограниченном приближении к познанию абсолютной истины, о сложении её из суммы относительных истин, но в зародыше эти черты материалистического учения об абсолютной и относительной истине, о роли практики в теории познания несомненно присутствуют.

Рис. 63. Из подготовительных рукописей к 'Диалогу'

Галилей резко протестует против всякой мистики в науке. Основатель математического метода в физике, он чужд всякого пифагоризма, столь модного в его время. Он знает цену математике, знает мощь математических методов в познании природы, он знает, что эта сила обусловлена соответствием законов логики и законов внешнего мира, и для него примат остаётся за внешним миром. Возьмите разговор в начале книги о совершенстве мира. Мир совершенен, утверждают перипатетики, ибо имеет все три измерения. Симпличио добавляет, что три - символ совершенства, и ссылается на Пифагора. В ответ резкая реплика Сальвиати;

"Никакого не имею побуждения из того, что начало, середина и конец образуют троицу, заключить, что число три есть нечто совершенное, способное это совершенство переносить на каждую троичность в вещах. Не могу понять, почему, например, относительно ног число три было бы совершеннее четырёх или двух; и почему число четыре, как число элементов, несовершенно, а числу три принадлежит высшее совершенство. Лучше бы бросить эти пустяки и это краснобайство, а основывать утверждения на строгом доказательстве, как приличествует дедуктивным наукам".

И далее Галилей устанавливает, каким образом определяются пространственные протяжения. Его способ - зародыш метода координат. Кратчайшее расстояние между двумя точками - прямая - определяет длину; перпендикулярная к ней прямая - кратчайшее расстояние точки на плоскости от этой прямой - определяет ширину плоскости. Длина отвесной линии от этой плоскости определит высоту. Три протяжения пространства задаются тремя перпендикулярами из одной точки, а таких перпендикуляров может быть только три. Таким образом, трёхмерность пространства определена тем, что его протяжённые свойства определены эвклидовой геометрией. Это - факт, не заключающий в себе ничего мистического. Этот факт так же естественен, как естественно то, что в эвклидовой геометрии прямая - кратчайшее расстояние между двумя точками.

Из "Диалога" мы можем составить далее представление о натурфилософских концепциях Галилея. В течение всего первого дня Галилей-Сальвиати нападает на тезис перипатетиков, что мир конечен и имеет центр. Он говорит, что это положение Аристотеля ниоткуда но следует. В беседе третьего дня он возвращается ещё раз к этому вопросу.

"Сальвиати. Скажите же, что собою представляет и где находится этот подразумеваемый Вами центр?"

"Симпличио. Я понимаю под этим центром центр вселенной мира, сферы неподвижных звёзд".

"Сальвиати. И бы весьма основательно мог поставить здесь на вид спорный вопрос - есть ли вообще центр в природе, ибо ни Вы и никто не доказали, что мир конечен и имеет определённую форму, а не бесконечен и неограничен".

В дальнейшем Сальвиати, заставляя Симпличио рисовать расположение светил по системе Коперника, спрашивает:

"Что же теперь остаётся нам сделать с неподвижными звёздами? Должны ли мы вообразить их рассеянными в неизмеримых глубинах вселенной на различных расстояниях от каждого произвольно взятого пункта, или распределёнными на сферической поверхности, имеющей центр, от которого они все одинаково удалены?"

Подобного рода вопросами, встречающимися неоднократно, Галилей показывает, что он идёт дальше Коперника, идёт вслед за Кузанским и Бруно. По цензурным условиям он не может высказаться утвердительно в пользу неограниченности мира - сожжение Бруно ещё не было забыто, но поставленные им вопросы и ответы перипатетика не оставляют сомнения в действительных воззрениях Галилея. Но всякая, даже малейшая доля сомнения исчезает, если вспомнить, что в том же "Диалоге" Галилей устанавливает принцип относительности. Отрицая существование неподвижного центра по философским соображениям, Галилей тем самым отрицал наличие абсолютного движения в природе, и физическая формулировка принципа относительности явилась логическим результатом его взгляда на неограниченность мира. Такой глубиной мысли и понимания природы движения и покоя Галилей стал на голову выше не только своих современников, но и Ньютона, допускавшего абсолютное неподвижное пространство. Галилей мог вполне сказать, что не только Птоломей не прав, утверждая неподвижность Земли, но не прав и Коперник, утверждая неподвижность Солнца. Неподвижного центра во вселенной нет. Если во взглядах на бесконечность вселенной Галилей следует Кузанскому и Бруно, развивая последовательно их взгляды до формулировки относительности движения и покоя, то во взглядах на строение материи Галилей несомненно восходил к древним атомистам. (Эти философские симпатии Галилея, опять-таки, не могли быть им названы открыто по цензурным соображениям).

Возражая перипатетикам, учившим, что на несовершенной Земле происходят разрушения и нарождения частей, Сальвиати говорит:

"Никогда не мог я понять - говорю о естественных вещах - превращения вещества одного в другое, причём одно так изменяется, что его можно счесть разрушившимся без следа и давшим из себя совершенно отличное тело. С своей стороны, когда я вижу, что тело теперь имеет один вид и несколько позже принимает другой, совсем отличный, я считаю не невозможным, что произошло изменение в расположении частей без разрушения чего-либо и без нарождения нового. Такие превращения мы видим каждый день".

Отчётливо видно происхождение этой идеи сохранения материи от атомистов: все превращения - соединения и разъединения неразрушимых атомов. Отмечая здесь это обстоятельство, мы в дальнейшем увидим, что школа древних атомистов довлеет над физическими концепциями почти всех великих естествоиспытателей и философов XVII в. Не скрывает симпатий к Демокриту и Бэкон, а в основных законах природы антипода атомистов Декарта чувствуется влияние их школы. Противник Декарта Гассенди реставрирует Эпикура. Определение массы у Ньютона и его натурфилософские концепции определённо ведут своё происхождение от атомистов. Создатели нового естествознания, борясь против схоластической философии, низвергая Аристотеля, восстанавливали в правах философию атомистов. Опровергая учение о разрушимости земных тел, Галилей вместе с тем учит, что изменение, жизнь - основа всего существующего. Он резко восстаёт против воззрений схоластиков о том, что неизменность и неразрушимость небес означают их совершенство:

"Сагредо. Не могу слышать без удивления и внутреннего противодействия, когда неизменяемость, отсутствие взаимодействий и переходов приписываются телам, как нечто превосходное и совершенное в противоположность изменчивости, нарождаемости, превращениям. С своей стороны, я почитаю Землю за нечто превосходное и чудесное, именно благодаря этим многочисленным и разнообразным превращениям, непрерывно на ней происходящим. Будь она, напротив того, не подвержена переменам, представляй она собой песчаную пустыню или яшмовый шар, обратись, чрез замерзание покрывшей её при потопе воды, в ледяной шар, на котором ничто бы не рождалось, не разрушалось, не изменялось,- я счёл бы её бесполезною на свете вещью, ненужной, излишней, как если бы её вовсе не было. Она представлялась бы мне, как мёртвое тело в сравнении с живым. То же надо сказать о Луне, Юпитере и других шарах вселенной".

"Кто так высоко ценит неразрушимость и неизменяемость,тот,полагаю,побуждается желанием долго, долго жить на этом свете и страхом смерти. Не хотят подумать, что, будь люди бессмертны, они бы не ценили появления па свет. Такие люди заслуживают взором Медузы быть обращенными в статуи из яшмы и алмаза, дабы достичь высшего совершенства".

"Сальвиати. Может быть для них была бы выгодна такая метаморфоза, ибо, по-моему, лучше вовсе не думать, чем думать извращённо".

Прекрасный отрывок этот хорошо иллюстрирует ту истину, что восходящий класс - оптимистичен, вопреки уходящему классу. Феодализм, чувствуя свою гибель, устами своих идеологов провозглашал учение о неизменности, неразрушимости установленного порядка вещей. Молодой класс, научившийся ценить благо рождения, заявляет идеологам старого порядка, что устами их говорит страх смерти: обратитесь в безжизненные статуи!

Таковы философские воззрения Галилея. Они проникнуты глубокой оптимистичностью, верою в мощь человеческого разума, в мощь науки. С каким пафосом говорит Сагредо в конце беседы первого дня о мощи человеческого гения:

"Часто случалось мне, когда я касался предмета, о котором идёт теперь речь, признавать, как велика проницательность ума человеческого... Когда смотрю я, какие произведены статуи, спрашиваю себя, научусь ли когда-либо из куска мрамора вызвать эту прекрасную фигуру, которая в нём сокрыта? Или как Микель Анджело, Рафаэль, Тициан чрез наложение красок на полотно или стену изобразить целое царство видимого? Могу ли не надивиться, когда вспомню, как научился человек разделять музыкальные интервалы установкой правил, помощью которых становится возможным прельщать слух? А разнообразные инструменты! А произведения поэтов, которые открывают нам такие богатства изображения и выражения. А архитектура и мореплавание! Наконец, насколько выше всех этих чудных изобретений поднялся гений того, кто нашёл средство сообщать секретнейшие мысли другому, как бы далеко в пространстве и времени он ни находился! Говорить с находящимися в Индии, говорить с теми, кто ещё не родился и родится чрез тысячу, десять тысяч лет! И с какою лёгкостью! Чрез соединение нескольких значков на белой бумаге".

Понятно, что Галилей с особенной силой обрушивается на тех, кто стремится воспрепятствовать свободному развитию человеческого гения, на представителей церковной схоластики. Вот он, устами Сальвиати, говорит о них в начале беседы 3-го дня с нескрываемым презрением:

"Некоторые люди,- не раз случалось наблюдать,- выведя поспешные заключения, вобьют себе в голову какое-нибудь утверждение и упорно его держатся как собственного или как приобретённого от аккредитованных лиц, так что искоренить его из их голов оказывается невозможным. Доводы, как бы неосновательны и даже бессмысленны ни были, если кажутся подтверждающими предвзятое мнение, принимаются с одобрением: возражения, как бы ни были разумны и убедительны, принимаются не только с неохотою, но с раздражением и сильнейшим гневом. Иногда осмеливаются в ярости прибегать ко всяким средствам, чтобы уничтожить и принудить к молчанию противников. В этом отношении я имею некоторую опытность".

Ясно видны из подчёркнутых слов переживания Галилея, когда его заставили замолчать, и какие люди!

Несколько выше он так характеризует их аргументы:

"... аргументы, которые я стыжусь повторять не затем, чтобы щадить их составителей,- их имена всегда можно бы умолчать,- но чтобы не налагать пятна на род человеческий".

Зато, когда Галилей имеет хотя бы малейшую возможность, с какой силой клеймит он это пятно человеческого рода. Можно было бы привести бесчисленное множество мест, но мы приведём только одно, в котором Галилей уничтожает своих противников с исключительным сарказмом.

"Симпличио. Признаюсь, что я всю ночь обдумывал наши вчерашние рассуждения. Нахожу в них немало прекрасного, нового, меткого. Но я ещё более проникся уважением к великим писателям, особенно... Что вы качаете головой и посмеиваетесь, синьор Сагредо, точно я сказал что-то необычайное?"

"Сагредо. Я не посмеиваюсь, но, поверьте, почти задыхаюсь, чтобы громко не расхохотаться. Вы напомнили мне курьёзный анекдот, которого я был несколько лет тому назад свидетелем вместе с несколькими приятелями, которых имена мог бы назвать".

"Сальвиати. Хорошо, если бы рассказали эту историю, а то у синьора Симпличио может остаться мысль, что это он заставил Вас смеяться".

"Сагредо. Извольте. Однажды я был в доме одного очень известного в Венеции врача, куда многие приходили отчасти, чтобы учиться, отчасти из любопытства посмотреть вскрытие трупа, производимое таким учёным и искусным анатомом. Случилось, что в этот день исследовалось, откуда выходят нервы, чтобы решить знаменитый спор между врачами из школы Галена и перипатетиками. Когда анатом показал, что главный нервный ствол выходит из мозга, распространяясь чрез позвоночник, и разветвляется по всему телу, посылая лишь тонкую, как нить, ветвь к сердцу, он обратился к одному присутствовавшему дворянину, которого знал за перипатетика и которому потому особенно внимательно показывал препарат, с вопросом, удовлетворён ли он и убедился ли, что нервы выходят из мозга, а не из сердца. На это наш философ, подумав немного, возразил: "Вы так всё это ясно и наглядно показали, что не будь в тексте Аристотеля, в противность тому, прямо сказано, что нервы происхождение имеют из сердца, я должен бы был согласиться, что Вы правы".

Симиличио в ответ на этот анекдот ещё продолжает защищать перипатетика. В отчаянии он взывает:

"Если отказаться от Аристотеля, то кто же будет нам проводником в науке? Назовите другого автора".

"Сальвиати. Проводник требуется в странах неизвестных и диких; в открытой и ровной стране проводник нужен лишь слепому.. Тому лучше оставаться дома. Кто имеет глаза - телесные и духовные - пусть их берёт в проводники. При этом я не говорю, что не нужно слушать Аристотеля. Я даже хвалю, когда его внимательно изучают. Но я не одобряю, когда отдаются ему слепо и каждое его слово принимают как закон. Это злоупотребление, ведущее за собою вредное последствие: не заботятся убедиться в строгости доказательств. Разве не достойно посмеяния, когда на диспуте о каком-нибудь предмете, подлежащем доказательству, вдруг кто-нибудь приведёт цитату, часто относящуюся совсем к другому предмету, и ею затыкают рот противнику? Если Вы хотите так продолжать в деле науки, то не называйтесь философами, зовитесь историками, докторами зубрения. Кто никогда не философствует, не имеет права на почётный титул философа".

Приведённые высказывания ясно свидетельствуют о силе и страстности, с которыми Галилей в своей книге бичует своих противников и ратует за новое мировоззрение. Надо удивляться юношеской горячности в этой книге 70-летнего старца. Его чисто физические доказательства, приводящие к таким гениальным обобщениям, как принцип относительности, остаются навсегда в активе нашего мировоззрения. Даже его ошибки, как, например, теория приливов, только лишний раз подтверждают целеустремлённость книги. Галилей чувствовал, что на движущейся Земле должны быть доказательства её ускорения, он искал физических доказательств. Они были найдены потом: опыт Фуко, кориолисово ускорение рек, те же пассаты, о которых говорил Галилей, и другие явления. Но в его распоряжении ещё не было динамики вращательного движения, и естественно, что он не мог найти правильных путей. Интересно отметить, что в своих поисках он сам же забыл созданный им принцип относительности.

Отметим ещё для характеристики натурфилософских концепций Галилея его космогоническую гипотезу. Она до известной степени обратна гипотезе Канта-Лапласа и, разумеется, не выдерживает критики. Заслуга Галилея, однако, состоит в том, что он поставил вопрос о едином происхождении солнечной системы, тем самым давая новую аргументацию в пользу коперниковой системы. Планеты, по его гипотезе, находились первоначально в удалённых точках пространства. В согласии с аристотелевской концепцией, эти планеты двигались ускоренным движением к некоторым фиксированным центрам ("цель" - "силовой центр"). Получив надлежащую скорость, они силою стороннего толчка превращали прямолинейное движение в круговое с достигнутой скоростью вокруг Солнца. Здесь важно отметить происхождение идеи силового центра, отчётливо проступающей в этом месте "Диалога", от аристотелевской концепции "цели". Отсюда же ведёт своё происхождение и ньютонианская концепция центростремительных сил с первоначальным толчком по касательной.