Глава вторая, в которой рассказывается про удивительное время и первые открытия

В здании Политехнического всегда по четвергам собирался семинар Иоффе. Начинали в 7, кончали в 11, так, чтобы успеть на последний трамвай, на знаменитый, прославленный во всех студенческих песнях "двадцать первый номер" от Лесного до города.

Участники семинара: Капица, Лукирский, Семенов, Френкель, Дорфман... тогда еще не академики, не профессора, а просто студенты и младшие преподаватели - обсуждали все самое интересное, что появлялось в науке.

Научный семинар Иоффе. После заседания сфотографировались: Френкель, Семенов, Ющенко, Иоффе, Шмидт, Бобр, Неструх, Добронравов. Капица стоит, рядом с ним Лукирский, Миловидова-Кирпичева и Дорфман, тот самый Яков Григорьевич Дорфман, который был студентом, потом юнкером, отказавшимся защищать Зимний дворец. Это ему в переполненном петроградском трамвае Иоффе говорил, что в физике тоже начинается революция.

В Академии наук. Петр Леонидович Капица, Игорь Васильевич Курчатов и Абрам Федорович Иоффе

Мне рассказывал об этом семинаре Яков Григорьевич Дорфман. Мы встретились в Москве, на Малой Лубянке, в Институте истории естествознания.

Была весна и сквозняки, мы сидели в узком, заставленном тяжелыми шкафами, прокуренном институтском коридоре. За дверью, обитой рыжей кожей, гремела пишущая машинка, и вполне обычные современные звуки и запахи подчеркивали необычность истории, которую я услышал и записал.

- Конечно, я с удовольствием расскажу вам о том времени. Это моя юность,- торжественно и, может быть, чуть старомодно начал Дорфман. - Мне было тогда восемнадцать. - Он улыбнулся как-то очень виновато, будто он виноват, что ему было восемнадцать.

Маленький, сухонький, в сером профессорском костюмчике навырост, Яков Григорьевич выглядит моложе своих неполных семидесяти, знает об этом и чуть-чуть гордится:

- Я прожил довольно долгую жизнь, но я, не встречал таких семинаров. У Абрама Федоровича был удивительный дар непредвзятости. Он был величайшим демократом, и этот демократизм определял лицо его семинаров. Я был желторотым студентом, а он профессором, другие участники семинара - или преподавателями, солидными доцентами, или, по крайней мере, дипломниками, но я никогда не чувствовал и не мог чувствовать своей желторотости. Ко мне относились как к равному. Я был равноправным участником игры. Помню, Иоффе посоветовал мне прочесть вторую часть четвертого тома Хвольсона. Я прочел, но нельзя сказать, чтобы сразу начал понимать все, о чем говорили на семинарах. Я не все понимал. Я спрашивал. Я не стыдился спросить. Я знал, что если и будут смеяться, то незлобно. И даже Капица не будет ехидничать. Мы все были равны. Никто не стеснялся высказать свое мнение. Я не был студентом среди преподавателей. На меня начинали цыкать только тогда, когда я начинал нести абсолютную ересь.

Самым эрудированным на семинаре считался Френкель. Николай Николаевич Семенов еще учился или только-только кончил университет. Он носил тогда студенческую тужурку. Помнится, он дружил с Капицей. На семинарах они часто сидели рядом.

Капица казался мне удивительно любопытным человеком. Сын генерала, строителя Кронштадтской крепости, он еще студентом устанавливал там электрическую сигнализацию. Это было интересно. Рассказывали, что по заданию отца Петр Леонидович ездил куда-то на Восток - не то в Китай, не то в Монголию. Он был женат. У него были дети.

Некоторое время я работал с Капицей в одной лаборатории. Он не рассказывал мне о своей работе. Я не знал точно, чем он занимается, но трудолюбие его было удивительно. В лаборатории он казался угрюмым и неразговорчивым. У меня все время горели предохранители, и он издевался надо мной необыкновенно изобретательно, хотя, я понимаю, вполне беззлобно. Я был студентом второго курса, а он уже преподавал механику. Затем на несколько лет наши пути разошлись. Третьего июля 1917 года, в день расстрела июльской демонстрации, я шел на медкомиссию. Меня призвали в армию.

Я стал юнкером в юнкерском училище. Первый юнкер - еврей. Можно представить себе, как мне досталось!

Моя военная служба кончилась тем, что я отказался защищать Зимний дворец. Меня арестовали, хотели повесить без суда. Я бежал. У меня был браунинг. Я рассказываю вам все это, чтобы хоть как-то нарисовать то время. Назревали огромные события. И в этих событиях ни один человек, даже самый далекий от политики, не мог быть нейтральным. На несколько лет мне пришлось оставить физику.

Был октябрь семнадцатого.

На заседании институтского совета профессор Радциг сообщил, что в связи с октябрьским переворотом состоялось заседание директоров всех высших учебных заведений Петрограда. Решено Советского правительства не признавать. Ни в какие сношения с "товарищами" не входить.

Академия наук составила воззвание против нового правительства, предложила институтскому совету присоединиться ко всем тем, кто печется о благе и процветании русской науки. Совет благоразумно отказался.

Ожидались новые события. Мирные переговоры с немцами в Брест-Литовске были прерваны. Немцы начали наступление. Готовилась эвакуация важнейших предприятий и учреждений Петрограда, нужно было вступать в какие-то более тесные взаимоотношения с новым правительством, нужно было выработать свою позицию... "Принимая во внимание, что деятельность ученых и учено-учебных учреждений, каким является Политехнический институт, имеет своею целью сохранение и создание ценностей абсолютных, мировое и государственное значение которых не связано с государством тех или других партий, что существование института как учреждения государственного немыслимо вне связи с органами существующей власти, допустимо войти в сношения с Советом Народных Комиссаров при условии действительных гарантий возможности выполнять ту научно-просветительную работу, которая составляет задачу института". Этот довод о создании и сохранении абсолютных ценностей был предложен на заседании бюро младших преподавателей. Он показался профессорскому совету вполне разумным, и на экстренном заседании под председательством того же профессора Радцига было решено вступить в деловые отношения с Советской властью. Тем более случай для таких взаимоотношений представился незамедлительно.

Время было тревожное. Нарком по просвещению Луначарский дал указание прислать в комиссию по разгрузке Петрограда подробную и точную опись ценных приборов, машин, инструментов я прочего учебного имущества. В Политехническом к эвакуации было подготовлено различного оборудования общим весом 30 тысяч пудов, о чем профессор Радциг и сообщил в комиссию по разгрузке. Но наступление немцев было отбито. Эвакуация Петрограда не состоялась, Политехнический институт продолжал выполнять свои обычные научные и учебные функции. Дел было много. Политехнический институт начал проводить реформу, задуманную еще задолго до революции.

В свое время против реформы возражало и царское правительство и Временное правительство, а теперь некому было возражать: в институте начали создавать новые факультеты и кафедры.

Первым родился физико-механический факультет. Была назначена комиссия для разработки учебного плана и программы. Деканом утвердили академика Иоффе, членом президиума - академика Крылова.

Петр Леонидович Капица - преподаватель физики и механики - вошел в комиссию как представитель от студентов.

Аудитории Политехнического не отапливались. Чаще всего профессора читали лекции у себя на дому. По вечерам все занятия вообще отменялись: не было света.

Трамвай до Петрограда не ходил. Профессора копали индивидуальные огороды и с академической точностью составляли графики - кому когда ходить дозором, стеречь картофельные посадки.

Часто вспоминались слова какого-то древнеримского диктатора, кажется Суллы, о том, что кто хоть раз попробует огурцы со своего огорода, тот никогда не захочет быть диктатором.

Жена академика Иоффе завела коз и аккуратный огородик с капустой, с картошкой. Много говорили о дороговизне, о болезнях, о войне, но были и другие разговоры.

23 сентября 1918 года в голодном Петрограде был создан новый научно-исследовательский институт.

Сам факт организации научного института в восемнадцатом году кажется событием фантастическим. Но институт был создан не только формально.

Ученые института должны были заниматься изучением рентгеновских лучей и радия.

Институт состоял из двух отделов: физико-технического, которым руководил Иоффе, и медицинского.

Медикам повезло. Медики получили здание бывшей гомеопатической лечебницы на бывшей Лицейской улице, а тогда уже улице революционера, красного профессора Рентгена.

Для физико-технического отдела здания не нашлось. Скобельцын потеснился, отдал несколько комнат из своего институтского фонда.

Там работали ученики Иоффе, участники его семинаров: Лукирский, Дорфман, Капица, Френкель, Семенов, Добронравов.

Капица работал вместе с Семеновым. На одном из недавних юбилеев лауреат Нобелевской премии Николай Николаевич Семенов, вспоминая те годы, сказал:

- Петр Леонидович Капица мой старый друг. Мы дружим вот уже скоро полвека. В 1921 году художник Кустодиев написал наш двойной портрет, который принадлежит Петру Леонидовичу. В день моего шестидесятилетия Петр Леонидович подарил мне большую фотокопию этого портрета и написал на ней: "Портрет хорошо сохранился, но мы здорово постарели. Однако в душе мы оба так же молоды и глупы, как выглядим на портрете".

В двадцатом году Капица и Семенов, сотрудники физико-технического отдела, разработали метод определения магнитных моментов атомов. Этот же метод годом позже был предложен немецким ученым Отто Штерном и осуществлен им вместе с Вальтером Герлахом в Ростоке.

Опыт состоял в том, что между полюсами электромагнита пропускалась узкая струя, содержащая пары серебра. Струя ударялась в охлажденный экран, пар конденсировался, оставляя на экране размытую серебряную полоску. Согласно представлениям классической физики, в полученном пучке атомы должны были находиться в полном беспорядке с осями вращения, направленными в самые разные стороны. Но при включении электромагнита серебряный след, вместо того чтобы лечь на экране нечеткой полосой, раздваивался самым аккуратным образом. Одна половина летящих атомов по пути слегка притягивалась к северному полюсу, другая - к южному. Оказалось, что по отношению к внешнему магнитному полю все атомы ориентированы: половина атомов вращается в одном направлении, половина - в другом.

Продолжение рассказа профессора Дорфмана

Мне казалось, что я оставил физику навсегда. Я заинтересовался социальными науками. Читал Маркса, Ленина. Как-то в трамвае встретил Иоффе и сказал ему, что оставил физику. Он расстроился. Начал переубеждать меня. Он говорил, что в физике тоже начинается революция. Резерфорд уже ведет бомбардировку ядер. "Вы представляете, что может дать высвобожденная ядерная энергия?" Я не представлял. Но я не сдавался. Я работал в кассе социального страхования. Это занятие казалось мне более важным, ну а когда я перешел на работу в Совет народного хозяйства, думать о физике было некогда. Я думал о мировой революции. Но в двадцать первом году был издан декрет о возвращении студентов на учебу, и я вернулся в Политехнический, уже не на электромеханический, а на только что созданный физико-механический.

Лорд Резерфорд не был похож на лорда, но традиции соблюдал и в торжественных случаях надевал профессорскую мантию, которая, по общему мнению, была ему очень к лицу

Помню, в Лесном, в кабинете Иоффе, стояла печка-буржуйка, к лепному потолку на проволоке были подвешены трубы. Это была действительно буржуйская роскошь. Среди красного дерева профессорских кабинетов, золотом тесненных переплетов, трубы, подвешенные к потолку, смотрелись достаточно странно. Но ко всему привыкаешь.

Мне давали паек - НУЧ (паек начинающего ученого), целое сокровище - хлеб, рыбу, фасоль,- но это было позже, по-моему, в двадцать втором году, уже после отъезда Иоффе и Капицы за границу. Многие годы из-за войны и революции наши ученые были отрезаны от мировой науки. Но интересно, что работы велись на самом высоком уровне. Достаточно вспомнить опыты Капицы и Семенова по определению спина электрона, то, что сейчас мы называем опытом Штерна и Герлаха. Наших опередили из-за форменной ерунды! В общем-то курьезный случай - полюсные наконечники были изготовлены из немагнитного железа. Пока обнаружили ошибку, пока изготовили... Все это было бы совсем просто в любой лаборатории, только не в Петрограде двадцать первого года, где даже самая простая задачка превращалась в проблему. И тем удивительней, что в такое время создавались научные институты, велись крупные исследования. Жизнь не замирала ни на минуту...

Ученые Петроградского физико-технического делали большую науку. В июле двадцатого Иоффе писал Эренфесту:

"...С Капицей мы наблюдали явление Einstein'a u de Haas'a в пустоте, без всякого поля при размагничивании никеля (при 350°С). Сейчас измеряем скорости молекул по способу Физо в пустоте. Но большинство работ только начинается. Любопытные результаты дают рентгенограммы металлов (α, γ, δ железа, кристаллизации стекла и т. п.) - ведь это новый метод анализа, подобный спектральному. Вообще увлечение у нас большое..."

Но одной увлеченности недостаточно. Голыми руками науку делать нельзя, даже если экспериментатор, как говорил Франклин, умеет пилить буравчиком и сверлить пилой. Нужны были новые приборы и литература.

Для ученого страшно не знать, чем занимаются коллеги за рубежом. Ученый должен чувствовать уровень своей работы, хотя бы затем, чтобы не повторять пройденное. Петроградские физики отправили в Москву в Наркомпрос докладную записку "О необходимости заграничных командировок для ученых с научными целями". В этой записке читаем:

"...Наука по своему существу явление интернациональное. Она представляет результат коллективного опыта всего человечества и для своего непрерывного развития требует непрерывного взаимодействия людей, в частности ученых специалистов всех стран. Это взаимодействие необходимо для того, чтобы каждая страна могла сразу же воспользоваться научными открытиями других стран. Изолированность научной работы какой-либо страны обрекает ее на научную отсталость и научный застой".

Поехать в заграничную командировку было совсем не просто. У Наркомпроса не было валютного фонда. Замнаркома внешней торговли Лежаву, ведавшего валютой, рвали на части. Всем нужны были франки, доллары, фунты. Лежава говорил: "Денег нет! Ни копейки!" - и сверкал глазами. Луначарский пошел к Ленину.

Ленин дал распоряжение командировать ученых для восстановления научных связей и закупки необходимого оборудования. Ленину не нужно было объяснять, что наука не может развиваться без интернациональных связей. Он понимал, что в отрыве от международного опыта, без обмена информацией наука новорожденного Советского государства заведомо будет отставать. Всякая аналогия с Фениксом, рождающимся из пепла, не очень подходит для науки. Ни наука, ни искусство не могут возникнуть вдруг. Тут ничего не поделаешь - нужна основа, школа, традиции. Иоффе просил командировать вместе с ним доцента Политехнического института, сотрудника петроградского Физтеха Петра Леонидовича Капицу. Академия наук просила командировать академика Крылова. Нужно было доставать визы на всех троих.

В середине января морозным утром двадцать первого года Иоффе приехал в Москву получать заграничные паспорта для себя и своих спутников. С паспортами получилось более или менее легко, сложней было с визами. Добропорядочная Европа боялась впустить большевистскую инфекцию. 12 февраля Иоффе один выехал за границу, послал в Петроград письмо: "Для Капицы удалось добиться от Литвинова разрешения приехать в Ревель, здесь либо он сам, либо же я из Берлина добуду ему разрешение на дальнейший проезд. Капице нужно поехать в Москву, и, сославшись на телеграмму от Литвинова, он должен добыть аккредитив для Рентгеновского - 50 тысяч, для Политехнического - 100 тысяч и для Академии - 200 тысяч".

Все так и было. В начале весны Капица приехал в Москву, сослался на телеграмму от Литвинова, получил паспорт, аккредитивы для Рентгеновского, для Политехнического, для Академии и поехал в Ревель. В Ревеле пришлось ждать, визы не было.

В Германию Капицу не пустили и в Голландию не пускали, хотя было приглашение Камерлинга-Оннеса и Лоренца. Капица сидел в Ревеле.

Прошла одна неделя, вторая. Кончился апрель, кончился май. Наконец разрешили въезд в Англию.