Лебедев

Как-то после одного из таких семинаров-чаепитий, заполночь, они вышли шумной возбужденной гурьбой на промерзшую петербургскую улицу. По очереди провожали тех, кто живет поближе, прощались с другими, кому удалось поймать извозчика. Под конец Иоффе с Эренфестом остались одни (Абрам Федорович обитал далеко, в Лесном, и на этот раз по причине позднего времени поддался на уговоры хозяев ночевать у них). Прежде чем идти спать, решили побродить немного. Разговор зашел о погроме в Московском университете. Только-только до Петербурга стали доходить кое-какие подробности. Протестуя против вмешательства полиции в дела университета - а таковое вмешательство вменялось ей в обязанность выпущенным недавно особым циркуляром правительства,- ректор Мануйлов подал в отставку. Так же поступили оба его помощника - Мензбир и Минаков. Все трое просили отстранить их от административных должностей, оставив рядовыми профессорами. Однако министр просвещения Кассо поступил в полном соответствии со своей подлой и мстительной натурой - выгнал их из университета вообще. Причем сделал это в высшей степени гнусно, издевательски: не соизволил даже уведомить о своем решении уважаемых людей, избранных на руководство старейшим университетом; все, в том числе и сами уволенные, узнали о нем из "Правительственного вестника", где в разделе "Высочайшие приказы", равнодушно и буднично, как о чем-то вполне обычном, сообщалось, что по ведомству Министерства народного просвещения увольняются ректор и ординарный профессор Московского университета Мануйлов, помощник ректора и заслуженный ординарный профессор Мензбир, проректор и ординарный профессор Минаков "с причислением к Министерству народного просвещения".

Добиться отмены гнусного приказа не удалось. Само собой разумеется, что после этого лучшие профессора, доценты, ассистенты, цвет и надежда университета - всего более ста человек покинули его стены...

И для Эренфеста, и для Иоффе этот университетский погром, помимо всего прочего, был личным потрясением, личной драмой. Лебедев! Едва услышав о массовом уходе профессоров, не зная еще толком, в подробностях, что и как, кто именно решился на этот шаг, они ни секунды не сомневались, что уж Петр-то Николаевич, горячий и честный, резкий, непримиримый, наверняка решился. Вскоре пришло подтверждение: да, действительно так... Лучший русский физик оказался на улице. Лучшая русская физическая школа - московская - была обезглавлена и разгромлена. Вместе с Лебедевым ушли Эйхенвальд, Умов, Лазарев...

Надо сказать, отношение молодой петербургской поросли к московским физикам-"генералам" не всегда было почтительным. Это правда, московские "генералы" не шли ни в какое сравнение со столичными, такими, как Хвольсон или Боргман. Однако чем крепче становился на ноги их собственный молодой кружок, чем заметнее оперялись его участники, тем ревнивее делалось отношение к московским. Ибо теплилась надежда, что наконец-то и здесь, в Петербурге, рождается, готова родиться своя настоящая школа, которой Лебедев не указ.

Да и вообще, даже не говоря о кружке, петербургский патриотизм давал о себе знать.

Как-то, в 1909 году, петербургский физик Лебединский поместил в приложении к "Журналу Русского физико-химического общества" свою статью о распространении метода треугольной диаграммы на непериодические токи. Вскоре из Москвы в редакцию журнала пришла заметка Лебедева, в которой он не оставлял камня на камне от этой статьи (Петр Николаевич, если уж вступал в полемику, всегда вел ее резко, остро). "Во имя защиты молодых читателей" Лебедев отмечал многочисленные ошибочные, по его мнению, места и, словно школьника, тыкал в них автора: дескать, это неверно, и это, и это...

Уже в корректуре заметка Лебедева попалась на глаза Эренфесту и Миткевичу - и тот, и другой были членами редколлегии журнала - и повергла их в ужас. Правда, никто из эренфестовского кружка не был досконально знаком с обсуждаемым предметом, но - каков тон!

С пылу с жару Миткевич набросал Лебедеву телеграмму, получив которую, как говорил потом Эренфест, Петр Николаевич закатил бы почтальону пощечину. Текст был примерно следующий: "Ваши замечания ничем не помогают читателю. Мы не хотим помещать их в журнале". Эренфест схватился за голову: "И это генералу, температура тела которого 39,5°!" (Лебедев был в то время болен.)

Естественно, Павел Сигизмундович отверг этот текст и написал свой, более сдержанный и дипломатичный, а затем послал Лебедеву пространное письмо, где всячески подчеркивал, что, дескать, обращаясь к Лебедеву, он, Эренфест, ни на минуту не забывал, с кем имеет дело и только исключительные обстоятельства заставили его и Миткевича самовольно сунуть нос в эту историю. ("Дай бог, чтобы Лебедев оказался вполне порядочным человеком",- твердил при этом про себя Эренфест.)

На телеграмму Лебедев ответил телеграммой же, что он абсолютно ничего не понял, однако согласен, чтобы печатание заметки задержали на неделю...

Появилась же она только месяц спустя, уже в значительно смягченном виде.

Вскоре Петр Николаевич предпринял еще один не очень "дружественный" акт по отношению к петербуржцам, теперь уже непосредственно по отношению к эренфестовскому кружку ("Представь себе, что еще натворил Лебедев",- рассказывал впоследствии Эренфест Иоффе). Прочитав статью постоянной участницы кружка Левитской, он написал ей откровенное и резкое письмо на шестнадцати страницах, в котором советовал как можно скорее оставить занятие физикой и забыть, что она даже дотрагивалась до физических приборов.

В общем-то, если говорить о существе дела, и в случае с Лебединским, и в случае с Левитской Лебедев был прав или почти прав (работу Левитской они потом обсуждали на кружке и высказывались о ней вполне откровенно, без стеснения). Однако все же мыслимое ли это дело - такая резкость? И Лебединский, и Левитская - достойные уважения труженики, несравненно более достойные, чем целый легион "ученых", снискавших себе почести в петербургском климате (Лебедев-то о нем знает разве что понаслышке). И если уж подобным людям будет так доставаться, кто же тогда останется в русской физике? Кроме действительно сильных (их совсем немного), останутся как раз самые трусливые, бесхребетные дураки.

Так думал в ту пору Эренфест и чувствовал против воли растущую, накапливающуюся неприязнь к московскому "барину", "генералу", который, видите ли, знать ничего не желает о презренной действительности и исходит из какого-то идеального, рыцарского представления о науке.

С таким чувством и приехал Павел Сигизмундович в Москву на XII съезд естествоиспытателей и врачей, где - мимолетным ли, обстоятельным ли образом, этого он не знал,- должна была произойти их с Лебедевым первая встреча. И сразу же, с первых минут заседания физической секции, они с Иоффе попали в "сферу притяжения" Лебедева. Этот громадного роста, необыкновенно красивый человек, совершенно "оккупировал" их - и физически (почти все свободное время они проводили у него дома), и духовно (личность Лебедева поразила своим масштабом).

...Особенно запомнилось первое посещение лебедевского дома. Чуть ли не сразу, как только они переступили порог, и без какой-либо оглядки на "табель о рангах" тон задал хозяин дома, начался откровенный разговор о физике, о физиках... Лебедев говорил весомо, уверенно, резко, нередко даже впадая в раздражение, так что красивые черты его лица делались еще красивее от разнообразия отражавшихся на нем глубоких и искренних чувств. Не может быть различных критериев оценки для "тружеников" и для "лодырей", для тех, кто снискал почести и кто их не снискал. Это было бы гибельно для науки, особенно здесь, в России. Он сам, Лебедев, целую свою жизнь только тем и занимается, что стремится прорвать паутину псевдонаучной болтовни, оплетающую все и вся под видом науки. Вот только на днях один почтенный господин делал в Политехническом музее доклад о самовозгорании хлопка. Как бы вы думали, какова же причина самовозгорания? Оказывается, в хлопке содержится вода, которая "почему-то" разлагается на водород и кислород. Потом эти газы снова соединяются, выделяется тепло, и вот вам, пожалуйста,- хлопок вспыхивает. Другой, еще более "почтенный" докладчик, среди публики слывущий даже знаменитым физиком, доказывал, что электричество есть "сложное тело", состоящее из одного положительного и двух отрицательных атомов. При этом он "подтверждал" свои рассуждения опытом электролиза, в котором, представьте себе, "действительно" получал два объема водорода и один кислорода. Каково? А? И куда же дальше? Конечно, это крайние случаи, вопиющие проявления невежества, однако сколько кругом менее кричащих, но все же достаточно наглядных свидетельств, что в русском обществе и даже в русском "ученом сословии" не выработалось еще должного уважения к настоящей науке, должного понимания ее методов и задач!

...Так, после первой же встречи с Петром Николаевичем и Эренфесту, и Иоффе стало вполне ясно, откуда эта резкость лебедевского тона, эта категорическая нетерпимость к малейшей небрежности, к малейшему неряшеству в научной работе. В самом деле, что еще, кроме резкости и жесткости, мог он противопоставить всеобволакивающей паутине ложной науки, или "ложной мудрости", как сказал русский поэт Пушкин? Разве что собственный пример...

На съезде Петр Николаевич выступил с сообщением о своей знаменитой работе - эксперименте, доказавшем существование светового давления на газы. Неслыханном по сложности и тщательности, занявшем без малого десять лет.

...И вот Лебедев - без лаборатории, без работы. Без науки. Впрочем, вздор! Как это без науки? Конечно, он уже что-то делает, что-то предпринимает... Еще немного времени, и мир услышит о его новых работах.

Однако как все это прикажете понимать? Как к этому относиться? Они должны что-то сделать. Если не помочь (каким образом могут помочь знаменитому физику они - Иоффе, безымянный лаборант Политехнического института, и он, Эренфест, чужестранец, человек без работы, без положения?), то по крайней мере высказать свое отношение ко всей этой гнусности. Неужели молчать?