Протест

Очередное заседание отделения физики Русского физико-химического общества легко и плавно скользит по намеченному для него руслу, к вящему удовольствию председательствующего профессора Егорова. Сначала, как водится, следуют научные сообщения, сопровождающиеся кратким обсуждением, потом организационные вопросы. Зачитывается список новых книг и журналов, поступивших в библиотеку отделения...

Эренфест, сидя рядом с Иоффе, нетерпеливо ерзает на месте: неужели руководство отделения решило умолчать об их предложении выразить протест против разгрома Московского университета? В таком случае надо немедленно, пока заседание не закрыто, выступить, поставить этот вопрос на обсуждение. Однако председатель опережает его (по-видимому, совет отделения совершенно правильно рассчитал, что так или иначе этот вопрос будет поднят, а потому лучше сохранить инициативу за собой). Сухим и бесстрастным тоном, тщательно выговаривая каждое слово, будто это доставляет ему особенное удовольствие, профессор Егоров сообщает: "Совет считает своим долгом внести в заседание отделения предложение господ членов, касающееся событий в Московском университете..." Однако - председатель многозначительно взглядывает поверх очков в сторону Иоффе и Эренфеста - согласно параграфу одиннадцатому правил отделения одновременно он доводит до сведения господ членов и свое заключение по этому вопросу. Совет находит, что предложение господ членов не отвечает параграфу первому устава Русского физико-химического общества, который не предоставляет обществу права разбирать деятельность других лиц и учреждений. Что касается его, председателя, личного мнения, то он находит это решение совета совершенно правильным. Имеют ли господа члены что-либо сказать по этому поводу?

Возмутительно! Вместо того чтобы вынести вопрос на свободное обсуждение, выслушать все "за" и "против", узнать точку зрения большинства и лишь потом сообщить мнение совета, все делается наоборот: отделению навязывается позиция руководства, совет давит на рядовых членов своим весом и авторитетом. Эренфест поднимает руку, требуя слова, однако Иоффе удерживает друга: ему вовсе ни к чему сейчас слишком "высовываться", это может создать дополнительные препятствия при устройстве здесь, в России: ведь у него до сих пор нет ни работы, ни положения. Абрам Федорович выступает сам. Он говорит негромко и словно бы не очень уверенно, однако слова, достигающие слуха каждого из присутствующих, слова горячие и страстные, находятся в резком противоречии с этим интеллигентным тенорком. И как ни странно, впечатление получается более сильное, чем если бы он громыхал могучим басом. Каждый понимает: если уж этот вежливый человек вынужден говорить резко, значит, на то есть действительно серьезная причина.

В семистах верстах от Петербурга, говорит Иоффе, разрушается старейший Московский университет. Разрушается не от дряхлости и немощи, а от действия внешних сил. Можно ли оставаться немым свидетелем распада русской культуры? Нет, нельзя. Отделение не вправе пройти мимо такого вопиющего события. Все, кому дороги интересы науки, должны поднять свой голос в ее защиту, против произвола министра просвещения, который опирается в своих действиях не на чувства справедливости и патриотизма, а на чувство злобы ко всему передовому и прогрессивному. И, поворачиваясь непосредственно к сидящим в президиуме, Иоффе бросает: "Молчание, которое предлагает совет, равноценно трусливому поведению человека, который оставляет товарища один на один с разбойниками".

Вторым на кафедру поднимается Эренфест (уж вторым-то ему не помешает выступить никто, даже Иоффе), Он говорит примерно то же самое, что и Абрам Федорович, только громче, решительнее и от волнения больше, чем обычно, путая русские слова. Он вполне сознает, что этот ломаный язык обернется против него (немало найдется в зале тех, кто подумает: чего бы иностранцу путаться в русские дела?). Да и вообще единственный вероятный результат его речи: там, где надо, к прочим его нелестным характеристикам немедленно будут добавлены слова "радикал", "опасный элемент" или что-нибудь в этом роде. Тогда уж точно не видать ему места. И все-таки он не может молчать. Не только потому, что попрана справедливость, что в беде оказался крупнейший русский физик, дорогой для него человек. Есть еще причина...

Что для него место в России? Не просто "место", должность, но место в пространственном понимании, новое отечество, новая родина. Кажется, не лучше ли быть свободным, ощущать себя дома повсюду на земле? Может быть, для кого-то и лучше, только не для него. Как-то он записал в своем дневнике: "Человек, не имеющий дома, может создавать нечто глубокое и настоящее только в том случае, если он исключительно талантлив". Он сам, Эренфест, не причисляет себя к числу таких исключительно талантливых. А потому для него всякий час требуются родные стены... Но почему именно Россия? Почему не Франция, не Италия? Наконец, почему не Америка? Неужели его выбор определило случайное стечение обстоятельств - то, что однажды на лекции Феликса Клейна в Геттингене он увидел русскую девушку, которая потом стала его женой? Разумеется, сначала все в самом деле произошло по воле случая, однако теперь, проведя несколько лет в России, он глубоко полюбил многое русское, или, точнее говоря, многое полюбил "как русское". Самое удивительное, что он осознал в себе эту любовь совсем недавно и при довольно странных обстоятельствах, встретив после долгого перерыва в Бад-Киссингене, куда они с Татьяной Алексеевной ездили отдыхать, своего давнишнего, еще с гимназических лет, приятеля - математика Густава Герглотца. С тех пор как они виделись в последний раз, Герглотц здорово переменился. Прежде это был человек, условно говоря, "русского типа" (характеристика довольно странная для юноши, выросшего в типичной немецкой семье, однако теперь, после четырех лет, прожитых в Петербурге, Эренфест думал, что это определение подходило к его другу довольно точно). Широкая, отзывчивая, а порой и бесшабашная натура, искренность, добродушие - вот что было в нем привлекательно в прежние годы. Теперь же он превратился в элегантного человека, в аристократа "в стиле Гёте". Место широты и бесшабашности заняла совсем другая философия: гармоничное равновесие, строгое соблюдение четко определенных обязанностей, хорошие сигары и белье, дорогие, но очень удобные костюмы, ботинки, чемоданы, набор простых, но вполне четких и подлежащих неукоснительному выполнению житейских правил: ни с кем не сближаться; решение вопроса о женитьбе отложить; к каждому мнению, которое может навлечь малейшее подозрение в радикализме, относиться с недоверием; рассматривать войну и вообще борьбу как неизбежное условие человеческой жизни; говорить медленно, тщательно взвешивая каждое слово; и, самое главное, во что бы то ни стало избегать преувеличений.

В глазах Эренфеста Герглотц из "русского" типа превратился в нечто совершенно противоположное. Случись такая перемена с кем-нибудь другим, Эренфеста это не тронуло бы: он воспринял бы ее как нечто напускное, выдающее духовную бедность. Однако он слишком хорошо знал Герглотца, чтобы посчитать случившееся с ним чем-то показным, поверхностным. Герглотц всегда был серьезен и честен. И если он переделал свой характер подобным образом, так это, разумеется, вследствие глубокой внутренней потребности.

А его работы? В них появилась какая-то спокойная, уверенно нарастающая сила. Связано ли одно с другим? Эренфеста не переставал мучить этот вопрос. Неужели эта самоуверенная, холодная собранность, равнодушие, антирадикализм (плюс хорошие сигары и все прочее) - неизбежное условие успеха в науке? "Я даже не могу представить, что со мной станет, если я потеряю веру в то, что люблю как "русское",- говорил он тогда Иоффе, рассказывая о своей встрече с Герглотцем.

И вот теперь это его выступление, это его участие в отчаянной и неравной борьбе - это прежде всего необходимо ему самому, необходимо, чтобы защитить и укрепить веру во все, что ему дорого...

Павел Сигизмундович возвращается на свое место. Зал слышит возмущенные речи других участников эренфестовского кружка, "стариков", в том числе Гезехуса, учителя Иоффе по Технологическому институту... Раздаются и речи иного сорта, одобряющие решение совета. Атмосфера накаляется. Такого еще не знало физическое отделение. Даже в 1905 году, когда две трети его состава не явились на очередное заседание в знак протеста против кровавого побоища. Иоффе вновь и вновь берет слово, всякий раз после того, как кто-либо заявляет, что "отделение должно заниматься наукой, а не политикой": каким образом прикажете заниматься наукой лучшим русским физикам, ушедшим, а по сути дела, изгнанным из Московского университета?

"Авторитеты" раздражены. Не только тем, что их пытаются "втянуть в политику", их коробит также преувеличенные, как им кажется, чувства, которые большинство участников заседания - теперь уже видно, что большинство! - проявляет по отношению к московской физической школе. Профессор Егоров нервно постукивает пальцами по столу. Наконец он поднимается и заявляет, что слагает с себя обязанности председателя. Что это? Традиционный жест деятеля парламентской республики, которому отказано в доверии, или же отчаянная попытка любыми средствами все же добиться своего? Безнадежное дело! Отделение вопреки совету принимает резолюцию солидарности с московскими физиками: "Физическое отделение Русского физико-химического общества не может обойти молчанием тяжелый кризис, постигший физический институт Московского университета.

Этот кризис прерывает научную деятельность ученых, исследования которых заняли выдающееся место в научной системе современной физики...

Всякий, кому дорого развитие физики в России, с чувством глубокого удовлетворения следил за тем, как в Москве росла и развивалась образцовая школа физиков. Эта школа успела дать другим университетам профессоров, которые продолжают насаждать наилучшие педагогические традиции и вызывать научную инициативу...

Посреди всей этой напряженной деятельности и разразился настоящий кризис. Мы не можем примириться с мыслью, что старейший русский университет лишается такой исключительной по своему значению школы физиков, и надеемся, что настанет время, когда ее представители опять возвратятся в стены физического института Московского университета".