Неприкаянность

Когда же это началось? Когда горение, энтузиазм, порыв, жажда борьбы сменились неуверенностью, разочарованием, усталостью?

В конце лета из Германии пришла неожиданная страшная весть: умер близкий друг Эренфеста Вальтер Ритц. "Тихо почил вследствие кровоизлияния", как писала Эренфесту его мать...

Помимо горечи тяжелой утраты, Эренфеста поразила мысль: вот ведь как просто все, оказывается, происходит: жил человек, был блестящим физиком, подавал огромные надежды - и вот уже нет его, "тихо почил". Надежды остались надеждами...

В молодости мы почему-то думаем (бог знает почему!), что впереди у нас чуть ли не вечность. Транжирим время. Беремся и за то, и за это. А времени, в общем-то, не так уж и много. Вальтер был всего только двумя годами старше Павла Сигизмундовича. И что самое главное: часы всегда останавливаются неожиданно. Каждый год, каждый день может оказаться последним. Как странно, что к этой простой житейской истине мы приходим не так, как приходят к истинам научным, то есть путем систематического, целенаправленного обдумывания и исследования предмета, а в результате тяжелых потерь - потерь близких и дорогих нам людей. Это удивительное свойство тех самых "тривиальностей": неожиданная глубина их раскрывается лишь после сильной эмоциональной встряски.

Смерть Ритца произвела потрясение и опустошение в душе Эренфеста. Он как-то сразу "ужасно выдохся"...

Примерно в это же время, может быть, немного позже, в руки ему попалась только что вышедшая книжка Вильгельма Оствальда "Великие люди". Среди прочего Оствальд доказывал: все, кто совершает в науке что-то значительное, наталкиваются на идеи, которые в дальнейшем составляют ядро их работ, в возрасте до тридцати лет. А ведь ему, Эренфесту, уже за тридцать!

Прежде он был уверен, что понятие "безработный физик" в применении к физику-теоретику - это чепуха, абсурд, нелепица. У теоретика нельзя отнять работу, так же как невозможно и дать ему ее. Он сам свой работодатель. Любого клочка бумаги и огрызка карандаша достаточно, чтобы он с упоением начал царапать свои формулы. Теперь, однако, им все больше овладевает ощущение собственной неприкаянности, которое, оказывается, незаметно, миллиметр за миллиметром, проникало в его душу все последние годы, может быть, еще до приезда в Россию.

Всю жизнь оставаться в науке свободным художником, своего рода любителем? Может быть, кому-то это и под силу (ведь был же таковым Генри Кавендиш, например) . Но Эренфест все больше чувствует, что лично ему необходимо какое-то внешнее, организующее, дисциплинирующее начало. Официальное положение!- вот как это называется!

Конечно, репутация его как физика и теперь достаточно высока: его приглашают на съезды, он является членом редакционного комитета "Журнала Русского физико-химического общества" - ведущего русского научного издания, он состоит в Русском физико-химическом обществе. Но все это не то. В этом нет надежности, устойчивости... Устойчивое академическое положение, доцентура, профессура - вот что требуется любому научному работнику для того, чтобы он обрел столь необходимое для работы спокойствие.

А иначе будь ты хоть семи пядей во лбу, любой университетский приват-доцент станет говорить с тобой свысока, и ты никому (разумеется, за исключением узкого круга друзей) не докажешь, что он не стоит твоего мизинца. Так уж устроено в мире.

И потом надо же на что-то жить, кормить семью, воспитывать детей. Кавендиш был богатый человек, он мог позволить себе научное любительство, отшельничество и затворничество. А его, Эренфеста, доход, доставшийся ему по наследству от отца, не столь велик.

Главное же - да будет нам позволено еще раз это сказать - не такой он человек, чтобы всю жизнь оставаться "вольным художником" и безропотно сносить пренебрежение казенных, "снискавших себе почести" доцентов и профессоров.

Приехав в Петербург, он на первых порах был уверен, что получение места в университете - это вопрос недолгого времени. Однако время идет, а места для него все нет и нет. В общем-то, оно и не удивительно. Слишком по-разному смотрят на физику он и столпы "официальной" науки...

В течение двух семестров, с 1 января 1909 по 1 января 1910 года, он блестяще прочел временный курс по некоторым вопросам математики в Политехническом институте. Однако тем дело и кончилось, зачисления в штат это за собой не повлекло.

У него оставалась еще надежда, что с помощью Лебедева он получит место в Москве. Однако теперь, после погрома в Московском университете, и эта надежда развеялась.

Добиваться должности приват-доцента (не говоря уже о профессорской должности) где-либо еще, вне Петербурга и Москвы, бесполезно: как было дано ему понять, он не может рассчитывать на такую должность прежде всего из-за своего статуса "не придерживающегося никакой веры".

Остается одно: признать, что попытка обрести в России родину, второе отечество, не удалась, и искать счастья за ее пределами.

Грустно. Грустные записи в дневнике:

"Я по-прежнему не обрел дома".

"Возможно, я навсегда останусь бездомным".

Тем не менее он принимается за поиски нового "дома". Идет 1911 год.

В надежде на шальную удачу он рассылает множество писем в Америку: какова ситуация в тамошних университетах? Если уж он отважился пуститься "на край земли", в Россию, почему бы не махнуть на другой "край"?!

Увы, этот частый бредень не приносит никакой добычи...

В Лейпциге в качестве профессора математики работает Густав Герглотц. Может быть, попытать счастья там? Правда, физика в этом университете поставлена неважнецки, да и рассчитывать на должность профессора Эренфесту в Германии не приходится (все по той же причине: ведь он субъект, "не придерживающийся никакой веры"), но что же тут выбирать...

Неожиданно выясняется, однако, что и приват-доцентом он стать в Лейпциге не может: для этого, оказывается, претендент должен обладать докторской степенью, полученной в одном из немецких университетов. Смех да и только!

Следующий университет, на который Эренфест обращает свой взор,- мюнхенский. Здесь для него притягательный центр - Арнольд Зоммерфельд, выдающийся физик, виртуоз расчета. Поработать под руководством такого ученого было бы совсем не плохо.

Однако Эренфест не знаком с Зоммерфельдом. Можно ли обратиться прямо к нему? Он написал голландцу Питеру Дебаю, ученику Зоммерфельда, с которым ему доводилось встречаться прежде. Дебай только что покинул Мюнхен, получив место ассистента в Цюрихском университете (все получают приличные места!). В конце мая пришел ответ. Дебай писал, что Зоммерфельд строго придерживается некоего правила - предоставлять место приват-доцента собственным студентам, выпускникам и, хотя очень высоко ценит Эренфеста (видимо, чтобы подсластить пилюлю, Дебай особенно напирал на эту высокую оценку), он для него не сможет сделать исключения. Зоммерфельд не сомневается, что любой другой университет примет его с распростертыми объятиями...

Как прикажете отнестись ко всему этому?

Одно поражение следует за другим. В одном месте вам предпочитают обладателей немецких дипломов, в другом - студентов, у которых вообще ничего еще нет за душой. Как после этого оценивать собственную персону?

На Эренфеста нашло состояние подавленности, хандры. В дневнике появились записи: "Не работал весь день", "Потерянный день"...

В августе пришло письмо от Герглотца. Он настойчиво приглашал приехать в Лейпциг, несмотря на нелепое, унизительное требование, касающееся второго диплома. Чего проще! Стоит Паулю обратиться к тому же Зоммерфельду, объяснить ему ситуацию, попросить помощи - и дело будет сделано. У Эренфеста наверняка есть какая-нибудь готовая работа, которую можно представить как диссертацию. Чего же еще? Надо действовать. Вся процедура займет месяца три-четыре. Разговоров больше...

Трезвый рационализм Герглотца пришелся Павлу Сигизмундовичу кстати. Он вывел его из состояния безысходности и отчаяния. В самом деле, надо действовать. Герглотц прав. Второй диплом? Почему бы и нет?

Зоммерфельд отнесся к этой идее благожелательно. По-видимому, отказав Эренфесту, он испытывал-таки угрызение совести, чувствовал себя перед ним виноватым. Началась переписка о деталях...

В конце концов, чтобы ускорить дело, а заодно "проветриться", посмотреть на белый свет, Эренфест решил съездить в Лейпциг, в Мюнхен и еще кое-куда. Так-то оно лучше, чем целиком полагаться на письма. Он знал свою сильную сторону, знал, что его стихия - живое общение с людьми...

Холодным январским днем отправился он из Петербурга в это турне по европейским городам, испытывая одновременно надежду, которая заставляла радостно замирать его сердце, и неловкость, стыд от своей роли просителя, человека, ничего пока не добившегося в жизни (а ведь лет ему уже немало!). Между прочим, среди других городов Эренфесту предстояло посетить Вену, его родной город, хотя мало там было для него действительно родного. Уж там наверняка его станут спрашивать, как он преуспел, что сделал. Что ему ответить? Нечего. И будет ему чертовски скверно, он уже теперь предчувствует это.

Замелькали таблички на фронтонах вокзальных зданий: Берлин, Лейпциг, Мюнхен, Цюрих, Брюни (так в то время назывался Брно), Прага...

В Берлине его принял Макс Планк. Принял дружески. Порасспросил о России, о его собственных делах. Однако практически предложить Эренфесту ничего не мог.

В Цюрихе они обсуждали с Дебаем и другими физиками множество научных проблем. Что же касается каких-либо возможностей поступить на работу в местный университет или Политехнический институт, таковых не оказалось.

В Вене все произошло так, как и предполагал Павел Сигизмундович: все, кто знал его прежде, донимали Эренфеста расспросами об успехах на научном, а паче того на служебном поприще. Он краснел, отшучивался, как мог, и убегал подальше от знакомых - побродить в одиночку по старым, памятным с детства местам.

В Мюнхене для него неожиданно забрезжила было возможность сделаться-таки приват-доцентом. Дело в том, что Макс фон Лауэ, который вот уже несколько лет работал здесь в этой должности, вроде бы собирался перейти в другой университет. Его место в Мюнхене было единственным, которое Зоммерфельд не резервировал для своих студентов. На него Эренфест мог бы претендовать. Но все это выглядело настолько зыбко и неопределенно, что Павел Сигизмундович, подождав немного, так и уехал ни с чем.

В Лейпциг он ехал с особенным чувством. Он уже почти свыкся с мыслью, что рано или поздно переберется сюда если не насовсем, то надолго. Все это только вопрос времени. Неожиданно, однако, дело решилось быстро и прямо противоположным образом. Выяснилось, что согласно местным университетским правилам в виде исключения на должность приват-доцента может быть принят человек и без немецкого докторского диплома. Но когда Эренфест заикнулся об этом в разговоре с лейпцигскими профессорами физики де Кудром и Вайнером, те наотрез отказались ходатайствовать перед факультетом, чтобы это исключение из правил было применено к нему, Эренфесту. Павел Сигизмундович вспылил и решил про себя, что с этого момента пошлет к черту всю затею со вторым дипломом. "Лейпциг, очевидно, потерян",- записал он в тот день в дневнике.