Эйнштейн

Случилось так, что единственным местом, посещение которого придало смысл и результат всей этой, в общем-то, безрезультатной поездке, стала Прага. Здесь Эренфест впервые встретился с Эйнштейном.

Вот уже несколько лет он внимательно читал статьи этого ученого, следил издалека за его судьбой, ревниво прислушивался к противоречивым - восторженным и хулительным - разговорам о нем. Однажды они обменялись письмами, обсуждая некий аспект теории относительности. Видеться же им прежде не доводилось.

Предварительно Эренфест написал Эйнштейну о своем предполагаемом приезде в Прагу. Тот ответил сразу и тепло, предложил остановиться в его доме. Поощренный таким вниманием, Павел Сигизмундович написал вновь, сообщая Эйнштейну о главной цели своей поездки - поисках работы - и об их тщетности. В ответном письме Эйнштейн обещал сделать все, что в его силах, чтобы помочь ему, и просил сообщить день и час его приезда, чтобы он мог встретить Эренфеста.

...Поезд до изнурения медленно втягивается между низких вокзальных платформ. Павел Сигизмундович стоит у окна, стараясь разглядеть в толпе встречающих того единственного, кто ему нужен. Волнуется. Лицо Эйнштейна знакомо ему по фотографиям, но он почему-то боится, что не узнает его. Вот мелькнула характерная, немного сутулая фигура в скромном темно-сером пальто, в такого же цвета мягкой шляпе. Мягкие округлые черты лица, кроткие, устремленные в пространство глаза, сигара, зажатая в углу рта. Конечно, это он. Сомнений быть не может. Под руку с Эйнштейном - его жена Милева. Пара выглядит несколько комично: в своей неподвижности она словно позирует какому-то незримому фотографу, обтекаемая с обеих сторон неугомонным торопливым вокзальным людом. "Он в самом деле - вне времени",- мелькает у Эренфеста невольная мысль.

Прямо с вокзала, сдав на хранение багаж Эренфеста, они втроем отправляются в кафе (госпожа Эйнштейн извиняется за то, что дома у них не все еще готово к приему гостя). Усаживаются поудобнее у окна. Завязывается общий разговор - о городах, где побывал Эренфест, о тамошних физиках. Эренфеста поражает простота и искренность нового знакомого, почти детская непредвзятость его суждений. Он с любопытством разглядывает его. С каждой минутой Эйнштейн нравится ему все больше и больше. "Мы будем друзьями!"- твердит он про себя в каком-то радостном упоении.

Наконец они остаются вдвоем. Разговор сразу же меняет направление, обращается на физику. Оба они отдают себе отчет, что классическая механика оказалась недостаточной для объяснения теплового излучения, так же как и молекулярных процессов. Но и в планковской теории излучения тоже зияет брешь. Где же выход?

Доходит черед и до теории относительности. Павел Сигизмундович признается, что по-прежнему смотрит на нее несколько скептически, хотя и отдает ей должное. Эйнштейн ничуть не опечален скептицизмом Эренфеста, так же как он нисколько не был бы обрадован его энтузиазмом, касающимся идей относительности: каждый вправе принимать или не принимать ту или иную теорию, к тому же у Эйнштейна начисто отсутствует чувство собственности. "Моя теория", "критикуют мою теорию" - такие обороты совершенно чужды ему. Он рассказывает Эренфесту о своем плане решения проблемы гравитации. Вот уже четыре года он вплотную занимается этой проблемой, и пока нет никаких признаков, что этот план не осуществится...

Продолжая так беседовать, они выходят из кафе. Моросит холодный февральский дождь. В другое время он повергнул бы Эренфеста в уныние, даже в отчаяние: ненастье, чужой город, чужая страна. Но как тогда, по приезде в Россию, как не раз прежде, он не чувствует заброшенности и отчужденности: рядом человек, который тебя понимает, которого понимаешь ты.

Эйнштейн предлагает пойти в Физический институт университета и поговорить обо всем уже более обстоятельно, перед доской.

Через некоторое время он оставляет Эренфеста на попечение своего коллеги профессора Антона Лампы, старого, еще с венских студенческих времен знакомого Павла Сигизмундовича, а сам отправляется играть в любительском концерте (ничего не поделаешь, обещал!).

Вечером научная дискуссия продолжается уже на квартире Эйнштейна, за чашкой чая, и длится далеко за полночь.

Эти несколько дней в Праге проходят как во сне: захватывающий - одновременно и трудный и легкий, потому что желанный,- разговор о физике, прогулки вдвоем по живописным улицам и набережным старого города (сопровождаемые все тем же разговором), сонаты и песни Брамса (Эйнштейн - скрипка, Эренфест - за роялем).

Запись в дневнике: "Да, мы будем друзьями. Было ужасно счастливо".

Но приходит время поговорить и о земных делах - насчет практического устройства Эренфеста. Тут есть кое-какие возможности. По окончании учебного года Эйнштейн собирается вернуться в Цюрих, на этот раз в качестве профессора Федерального технологического института. Почему бы Эренфесту не занять его место здесь, в Праге? Таково предложение Эйнштейна.

Сделаться "полным" профессором да еще эйнштейновским преемником! Можно ли придумать что-нибудь лучше?

Правда, предупреждает Эйнштейн, тут есть одна трудность: человек, не принадлежащий ни к какой религии, не может стать здесь профессором. Но ведь это пустая формальность. Он сам, Эйнштейн, свыше десяти лет не был "приписан" ни к какой вере, однако, принимая здешнюю профессуру, записался как последователь "учения Моисея".

Павел Сигизмундович чуть было уже не воспарил в мечтах да тут же и - плюх на грешную землю. Как же это он забыл! "Не придерживающийся никакой веры"... Это титул отверженного не только в России, не только в Германии, но и здесь, в Австро-Венгрии. Он смотрит в простодушные и мудрые глаза Эйнштейна. Эйнштейн может себе позволить стать выше человеческой глупости. Потому что он и в самом деле выше. Тут нет никакой фальши. Эта вечная спокойная озабоченность самыми глубокими вопросами, устройством мироздания... Они вдвоем сколько угодно могут говорить о проблемах физики, словно бы на равных. Но все же есть гигантская разница между ними. И она всегда будет. Конечно, Эренфест может последовать примеру Эйнштейна, так же, как и он, "приписаться" к какой-нибудь религии - дескать, я выше всех этих формальностей,- но это будет именно подражание. Жалкое, нелепое подражание.

На самом деле он вовсе не выше. Он вровень. Эти опросы веры, безверия - вот они, на уровне его груди, го сердца. Принимать какую-то религию после того, как он официально провозгласил себя вне всякой религии, делать это не по убеждению, а лишь для того, чтобы получить место, было бы для него невыносимо.

Эйнштейн озадачен. Он не ожидал такого поворота. Тогда, может быть, более приемлем другой вариант? Почему бы и Эренфесту не поехать в Цюрих? В конце концов какое-нибудь место в университете или в Политехникуме, наверное, найдется...

Эта идея Павлу Сигизмундовичу более по душе. После нескольких счастливых дней в Праге он готов на любую роль, лишь бы только быть рядом с Эйнштейном.

...Последний день пребывания Эренфеста в Праге В последний раз они с Эйнштейном играют Брамса. Пешком отправляются на вокзал. Медленно бредут вдоль берега Влтавы, время от времени останавливаясь выпить чашку кофе. Впервые разговор идет не о науке, но обо всем на свете, о чем не успели они поговорить за эти короткие дни: о московском театре и о музыкальных новостях Вены, о положении в России и о том, постоянна или непостоянна человеческая натура...

Прощаются они как близкие друзья.

Эренфест напрасно думал, что, уехав из Праги, он окончательно преодолел соблазн занять эйнштейновское место. По дороге в Петербург он остановился на пять дней в Черновцах у своего старого университетского друга Ганса Гана (теперь тот был профессором математики). Узнав о предложении Эйнштейна и о том, что Эренфест, по сути дела, сам от него отказался, Ган схватился за голову. Надо же совершить такую глупость! Разве ж не ясно, что требование о религиозной принадлежности - чисто формальное. Ни факультету, ни даже министру просвещения эта его принадлежность ни на черта не нужна. Единственная причина, почему оно выдвигается,- такова прихоть престарелого кайзера Франца Иосифа. Само собой разумеется, что, учитывая все это, ни один человек не станет думать об Эренфесте хоть сколько-нибудь хуже, если он выполнит подобное требование, никто не сочтет это лицемерием. Ради самого Эренфеста, его научного признания, ради его детей Ган умолял друга не отказываться от первоклассной возможности, не воздвигать проблему там, где одна только пустая формальность.

Несколько раз они возвращались к этому разговору, но Павел Сигизмундович был непоколебим. Наконец Ган отпустил его с миром, пообещав напоследок, что он напишет обо всем Татьяне Алексеевне: пусть хоть она убедит мужа не совершать глупость. И в самом деле написал, несмотря на то что Эренфест заверил его в бесполезности этого поступка: он ни секунды не сомневался, что Татьяна Алексеевна одобрит его действия.

Петербургские друзья Эренфеста также сочли его решение неразумным, нереалистичным. К тому же вскоре выяснилось, что в Цюрихе ему ничего не светит. Правда, поначалу дело казалось обнадеживающим. Эйнштейн написал, что он не видит тут особых трудностей: он уже попросил кое-кого из своих друзей похлопотать за Эренфеста; в частности, он рекомендовал Павла Сигизмундовича на место Дебая в Цюрихский университет (Дебай собирался вернуться к себе на родину, в Голландию), характеризуя его как "человека с независимым мышлением, который недавно написал несколько поистине замечательных работ". Однако в апреле от него пришло другое письмо: как выяснилось, никаких вакансий в Цюрихе нет; правда, может быть, Эйнштейн что-то сумеет сделать для него, когда туда приедет, но пока... Эйнштейн снова поднимал вопрос о Праге: "Я откровенно раздосадован тем, что вы держитесь за этот каприз, касающийся пребывания вне религиозной принадлежности; оставьте его ради ваших детей. Кроме того, как только вы станете здесь профессором, вы сможете вернуться к нему опять; отказаться от него необходимо лишь на небольшой срок". Словно сговорившись с Ганом, Эйнштейн просил Эренфеста "поддаться влиянию" жены и поступить единственно разумным в данной ситуации образом.

Откуда взяли они, что Эренфест и Татьяна Алексеевна по-разному смотрят на вещи? В свое время и он, и она одновременно отказались от религии. Это было условием, которое они должны были выполнить, чтобы пожениться: по австрийским законам брак между людьми различного вероисповедания - а они были такими людьми - не допускался. Что же получается? Раньше от них требовалось, чтобы они заявили о своей непричастности к вере. Это было условием создания семьи. Теперь же ради благополучия семьи требуется обратное. "Законы", "традиции" манипулируют ими самым гнусным образом: они претендуют на то, чтобы жонглировать их душой, их убеждениями...

После эйнштейновского письма, еще раз посоветовавшись с женой, Павел Сигизмундович окончательно решил сделать ставку на Цюрих. Это означало - ждать.