Приглашение на трон

Из головы у меня нейдет эта запись, сделанная Эренфестом в дневнике, о том, что ему было "ужасно счастливо" в Праге и что он предчувствует: они с Эйнштейном будут друзьями...

Один знакомый физик сказал мне, что, по его мнению, несчастье Эренфеста заключалось в дружеской близости с такими гениями, как Эйнштейн и Бор. Рядом с ними трудно было не почувствовать себя бесталанным даже первоклассному ученому.

Итак, Эренфест - Эйнштейн - Бор... Быть может, я ошибаюсь, но, мне кажется, ключ к "загадке Эренфеста" скрывается за иным "треугольником".

Идет апрель 1912 года. Положение Эренфеста более неопределенно, чем когда-либо. Будущее ничего ему не обещает. И вдруг письмо. Из Голландии. От Гендрика Антона Лоренца. Письмо на первый взгляд не очень значительное: Лоренц осведомляется, не знает ли Эренфест, каково положение дел в лаборатории Петра Николаевича Лебедева после его смерти? Дело в том, что незадолго до своей кончины Лебедев, вынужденный уйти из Московского университета, в поисках средств для своей лаборатории обратился к Лоренцу как к одному из распорядителей Сольвеевского фонда: может ли он ожидать от него какой-либо материальной поддержки? В то время создание фонда, по существу, только намечалось, а потому Лоренц не ответил Лебедеву, о чем теперь "очень печалится". "Если бы я знал о его болезни,- сетует знаменитый голландский физик,- я бы написал ему сразу же, и хотя мой ответ и не был бы вполне определенным, возможно, он доставил бы ему и радость".

Однако конец письма несколько неожиданный: Лоренц рассыпается в похвалах по поводу посланной ему Эренфестом "прекрасной и обстоятельной" статьи, написанной Павлом Сигизмундовичем и Татьяной Алексеевной для "Энциклопедии математических наук", и задает несколько вопросов, касающихся самого Эренфеста, поскольку-де он, Лоренц, интересуется теперь "не только научной работой, но и самими судьбами людей, ее выполняющими". Они с Эренфестом виделись лишь в течение короткого времени "много лет назад" (Эренфест приезжал в Лейден со своим другом Вальтером Ритцем в 1903 году). Так вот, Лоренца интересует, как складывалась дальнейшая жизнь Павла Сигизмундовича, где он сейчас работает, принял ли русское подданство. При этом он выражает надежду, что его не сочтут нескромным за эти вопросы.

Эренфест не верит своим глазам. Он вновь и вновь перечитывает конец письма. Что это? Ради чего Лоренцу понадобилось знать обстоятельства его личной жизни? Не может быть, чтобы это было праздное любопытство: не таков этот сдержанный, сверхинтеллигентный и сверхтактичный человек. ("Он является чудом интеллигентности и такта,- говорит о нем Эйнштейн.- Подлинное живое произведение искусства!")

Нет, тут явный намек, что у Лоренца есть к нему какое-то дело, какое-то предложение. Какое же? Неужели он собирается предложить ему место в Лейдене? Стать доцентом в Лейденском университете, коллегой великого ученого - о чем еще можно мечтать! Но, зная свою способность чрезмерно увлекаться, Эренфест старается охладить себя: ведь, по сути дела, никакого предложения нет; мало ли зачем Лоренцу понадобилось осведомляться о его делах; может быть, он собирается привлечь его к участию в каком-либо научном обществе (старики любят всякие общества)?.. Однако зачем тогда он спрашивает его о работе и о русском подданстве? Зачем ему вообще знать о всей жизни Эренфеста? Простое проявление внимания? Нет, для такого человека, как Лоренц, это именно было бы проявлением нескромности, ведь он наверняка уже знает (должно быть, осведомился у Зоммерфельда или у Эйнштейна), что дела Эренфеста - некуда хуже. Немыслимо, чтобы после этого такой сверхделикатный человек стал задавать праздные вопросы...

Тут же Павел Сигизмундович садится за ответ. К сожалению, он мало что знает о теперешнем состоянии лаборатории Лебедева, однако в скором времени он предполагает поехать в Москву и тогда обстоятельно уведомит Лоренца обо всем, что ему удастся узнать. Что касается его собственного положения, он достаточно подробно, хотя и без излишних деталей (чтобы не выдать охватившего его волнения и не показаться навязчивым), отвечает Лоренцу на интересующие его вопросы.

В середине мая новое письмо. На этот раз голландец раскрывает свои карты. И какие! Как говорится, действительность превышает все ожидания. Эренфест был совершенно прав: не могли быть праздными лоренцевские вопросы.

"Глубокоуважаемый господин доктор!- с волнением читает Павел Сигизмундович.- Сердечно благодарю Вас за дружеский и подробный ответ на мои вопросы; я ожидаю с живым интересом дальнейшей информации, которую Вы любезно обещали мне сообщить. Что касается моих вопросов о Вас и Вашем теперешнем положении, то Вы сейчас увидите, что, задавая их, я имел при этом и заднюю мысль". Вот оно - задняя мысль! Волнение Эренфеста достигает предела. Губы его шевелятся, он читает почти вслух, так что Татьяна Алексеевна, которая внимательно за ним следит, кажется, понимает, что пишет Лоренц.

"...В течение этого года я собираюсь заменить свою профессуру в здешнем университете на экстраординатуру, так что на мое место необходим ординарный профессор теоретической физики. Я могу при этом остановить свой выбор не только на голландце, но и на иностранном коллеге. Так как я очень высоко ценю Ваши работы за ту основательность, ясность и остроумие, с которыми они написаны, я подумал также и о Вас..."

Павел Сигизмундович бессильно опускается в кресло. Он бледен, на глазах его слезы. Немыслимо! Непостижимо! Лоренц, признанный глава мировой теоретической физики, предлагает ему свое профессорское место. Ему, Эренфесту, которого по крайней мере пять университетов различных стран не сочли достойным даже приват-доцентской должности. Которому предпочитали неоперившихся студентов, от которого требовали подтверждения докторского диплома (хотя даже сами правила предусматривали возможность отступления от этого порядка)... А вспомнить эти гнусные домогательства, касающиеся вероисповедания!

И потом, какая точная оценка его достоинств теоретика: "основательность, ясность и остроумие". Можно подумать, что Лоренц прочел не две-три его статьи, а скрупулезно изучил все, что вышло из-под его пера, слушал его лекции, обсуждал с ним различные вопросы.

Правда, Лоренц предупреждает, что пока все еще неопределенно и не исключено, что в конце концов факультет выберет кого-нибудь из молодых голландцев, однако эти оговорки уже не имеют значения. Даже если из этого ничего не получится, все равно письмо Лоренца, его дружеское предложение останется среди самых счастливых событий в жизни Эренфеста. На этот раз, отвечая Лоренцу, можно не сдерживать свои чувства, можно до конца исповедаться ему во всем, как отцу.

"...Для последних десяти лет моей жизни характерно ощущение какой-то невольной безродности,- пишет Павел Сигизмундович.- Я с давних пор убежден, что за исключением случаев необыкновенной одаренности полный расцвет способностей возможен только тогда, когда люди, с которыми обычно приходится иметь дело, воспринимаются тобой не как чужие. В этом отношении в Вене Я чувствовал и чувствую себя чужим более, чем где-либо. Гораздо более "дома" я чувствовал себя в кругу моих геттингенских друзей, а также - позднее - в немецкой Швейцарии. Да даже среди рыбаков Ширмоникуга, с которыми я провел немногим более недели, мне было куда уютнее, чем в Вене (несмотря на более чем неудовлетворительное знание голландского языка).

Вместе с тем несомненно, что Россия могла бы стать моей родиной в самом глубоком значении этого слова, если бы я получил здесь постоянную преподавательскую работу где бы то ни было. Несмотря на мое недостаточное владение языком, я не ощущаю себя чужим в кругу здешних людей (исключая политических чиновников).

К сожалению, нам удается получить лишь весьма несовершенный суррогат вместо регулярной преподавательской работы. Моей жене предоставлялась возможность участвовать в работах по очень важным реформам, связанным с математическим образованием в России. Я имел - в качестве члена редакционной коллегии "Журнала Русского физико-химического общества" - довольно увлекательную область деятельности; она позволяла мне поддерживать контакт практически со всеми молодыми русскими физиками. Кроме того, нам удалось организовать физический дискуссионный клуб, который в течение трех лет собирался раз в две недели и практически объединял всех молодых физиков и физико-химиков (около 20 человек) Петербурга для очень живого обмена мнениями; большей частью это происходило у нас на квартире. Кроме того, был еще и небольшой студенческий семинар, который вот уже полтора года еженедельно собирается или у нас, или же самостоятельно.

Несмотря на то что эти наши неофициальные занятия действуют на меня очень стимулирующе и доставляют радость, мы должны, наконец, обдумать создавшееся положение (в связи с развалом Московского университета), при котором для меня оказывается невозможной какая-либо постоянная преподавательская деятельность. А без такой серьезной работы я боюсь оказаться в состоянии застоя; я ощущаю все возрастающую дезорганизованность моих занятий; кроме того, для меня понятие "работать" неотделимо от возможности устного изложения моих соображений. Впрочем, нам нужно также принять во внимание, что доходы от нашего собственного (унаследованного) состояния недостаточны сами по себе для должного воспитания двоих наших детей, даже если мы будем все больше и больше ограничивать собственные потребности.

В силу всего сказанного я и начал в течение примерно последнего года обдумывать, где бы за границей я смог получить доцентуру. Некоторые обстоятельства, сопутствовавшие этим поискам, вызвали у меня ощущение полной их бесперспективности. Два примера: оба физика одного из немецких университетов безоговорочно потребовали, чтобы я, несмотря на сделанную у Больцмана докторскую диссертацию, приобрел бы еще и немецкую степень доктора наук. Вместе с тем соответствующий статут позволяет в виде исключения допускать к преподаванию лиц, имеющих и не немецкую докторскую степень. Оба указанных физика отклонили, однако, соответствующее предложение ходатайствовать об этом перед факультетом. Далее. Когда меня - благодаря любезному содействию Дебая - проинформировали, могу ли я надеяться на доцентуру в Цюрихском университете, я получил определенный и окончательный ответ: "Нет!"

По существу, только личная встреча с Эйнштейном побудила меня продолжить поиски работы: он сказал мне, что он сам и проф. Вейсс хотят выхлопотать для меня доцентуру в Цюрихском политехническом институте. Это, однако, еще не означает, что их хлопоты будут успешными...

Несмотря на эти неясные перспективы, мы начали свертывать наше хозяйство, чтобы осенью переехать в Цюрих: уже одно сознание возможности по крайней мере некоторое время поработать рядом с Эйнштейном очень меня соблазняет. С другой стороны, меня сильно угнетает полная неопределенность всего этого предприятия... Следует также принять во внимание, каким серьезным шагом для меня самого и особенно для моей жены является решение об окончательной разлуке с Россией. В разгар всего этого хаоса переживаний пришли теперь упомянутые выше запросы и особенно Ваше письмо, которое произвело на меня при этих обстоятельствах особенно глубокое и ободряющее впечатление, независимо от того, приведет ли оно к какому-либо практическому результату или нет..."

Естественно, Эренфест сообщает Лоренцу, что "безусловно" примет приглашение Лейденского университета, если таковое последует.

...Лето (как обычно, в Кануке, эстонской деревушке, неподалеку от Нарвы, на берегу Финского залива) проходит под знаком Лейдена и Лоренца. Периоды надежды и счастья (вновь и вновь он перечитывает драгоценное письмо) сменяются периодами безысходного отчаяния (известий из Голландии все нет и нет; уж не сон ли вообще эти два лоренцевских письма? Уж не померещились ли они ему? Уж не подшутил ли кто-нибудь над ним?).

Наконец 16 сентября приносят телеграмму:

"Эренфест избран профессором в Лейдене. Искренне поздравляю. Письмо следует. Лоренц".

Счастье!