Счастье

6 декабря 1912 года Эренфест написал Иоффе:

"Мой дорогой, дорогой друг!

Последние два с половиной дня я буквально ликовал от счастья. Я очень и очень редко испытывал подобное состояние ранее в своей жизни..."

О причине этого состояния стоит рассказать подробно и по порядку, сопровождая этот рассказ собственными признаниями Эренфеста.

По традиции вступление на профессорский пост сопровождалось в Лейдене пышной церемонией, в которой участвовал чуть ли не весь город. Центральным ее моментом, кульминацией, была вступительная речь посвящаемого в сан, которую надо было прочесть непременно по писаному. Точнее - по печатному: текст надлежало заблаговременно отпечатать в типографии и разослать гостям. Доской или какими-либо иллюстрациями пользоваться не полагалось. В довершение выступать надо было в средневековом профессорском одеянии - мантии и шапочке. При всем том речь надо было произнести красиво и главное - понятно для всей собирающейся на такие церемонии разношерстной публики.

Для Эренфеста эта церемония началась с неприятностей. Случилось так, что из-за хлопот, связанных с переездом, неустроенной жизнью в гостинице, бесконечными утомительными визитами, последующим переселением в новый дом, он никак не мог взяться за речь. Срок ритуала быстро приближался, а у него не было написано ни строчки. Наконец он засел за работу и, как одержимый, стал писать с десяти утра до двух ночи ежедневно. Однако чем дальше продвигалось дело, тем, казалось ему, получалось все хуже и хуже. И отчаяние все больше овладевало им.

Вечер накануне назначенного дня. Одиннадцать часов. Павел Сигизмундович, бледный, взъерошенный, с воспаленными глазами, сидит над кучей мелко исписанных, исчерканных листков. Он чувствует: катастрофа неотвратима.

До половины второго он опять черкает, потом, на пределе изнеможения, зовет Татьяну Алексеевну и дает ей переписать, что осталось. А сам ложится спать. Но, разумеется, ему не спится. Лезут в голову кошмарные сцены. Вот он всходит на кафедру. Говорит что-то, но чувствует, что ничего связного не получается. Так, лепет. Самое страшное: он осознает, что этого связного нет и в тех листках, которые он держит перед собой... В зале ропот недоумения. Лоренц краснеет и опускает глаза. Кое-кто поднимается, идет к выходу из зала... Господи, да что же это такое!

Просыпается он в семь и первым делом бросается к письменному столу - проверить давешнее впечатление: Действительно ли речь никуда не годна? Поспешно листает страницу за страницей, переписанные аккуратным почерком жены, и видит, что дело не так уж плохо. Ей-богу, не так уж плохо. Конечно, можно было написать и лучше, но теперь уж ничего не поделаешь. Нет времени. Пусть все будет, как будет. Кое-что он подправляет, резюмирует, дописывает конец и - долой с плеч. Ждут другие заботы. Пора уже бежать к парикмахеру, облачаться во фрак. А дальше - мчаться к присяге.

Простые житейские дела, да еще совершаемые в столь стремительном ритме, мало-помалу вселяют в него бодрость. Движение, действие - его стихия. Серая пелена, которая, казалось бы, еще вчера застилала мир - от горизонта до горизонта,- начинает спадать. Для Эренфеста различимы делаются краски. В его мозг пробивается отчетливое сознание: ведь все, что сегодня произойдет,- посвящено ему; все это - ради него; все эти люди, которые участвуют в церемонии, поступают так, чтобы воздать должное ему! Никогда прежде не встречал он столько внимания, участия, доброты. И волна благодарности к этим людям, умиления ими, умиления всем, что его окружает, захлестывает его.

На стенах зала, где происходит церемония приведения его к присяге,- портреты выдающихся профессоров университета, начиная со дня его основания: самые первые из них с кружевными воротничками, самые последние в современных костюмах. Какое впечатляющее зрелище! И что удивительно, портреты в большинстве хорошие.

А какие интересные лица у профессоров живых, присутствующих на церемонии!

Но вот с присягой покончено. Процессия выходит на улицу. Лоренц предупредительно спрашивает Павла Сигизмундовича, быть ли ему с ним рядом, и если да, что лучше - говорить или молчать. Что за вопрос! Конечно, рядом. Конечно, говорить. Ободрять, поддерживать Эренфеста, не дать ему окончательно потеряться. Павел Сигизмундович заранее просит Лоренца извинить его за предстоящее плохое выступление, однако Лоренц лишь пожимает ему руку: все будет в порядке!

"...Мы все идем по Лейдену в самый большой городской зал (я в цилиндре)... Весь город наблюдает за нами... Это очень странная вещь, но здесь все ко мне относятся так, как будто я им всем ближе, чем они друг другу. За весь этот день я не встретил ни единого холодного завистливого взгляда..."

Но, конечно, внимательнее всех Лоренц. Он определенно задался целью превратить для своего преемника этот день в праздник. Два раза присылал уже Эренфесту домой чудесные цветы. А теперь? Не отстает от него ни на шаг. Ну просто ангел-хранитель.

Шествие приближается к тому месту, где будет происходить церемония.

"У входа в здание тетя и Таня (в своей меховой шапочке, точно такой же, как 11 лет назад в Геттингене), фрау Лоренц вместе с фрау Ниенвениус. Все они, так же как и окружающие, улыбаются мне..."

Да, разумеется, это и для Татьяны Алексеевны праздник. И она немало натерпелась за последние дни (вон как осунулось лицо), не говоря уже о последних месяцах, даже годах, когда стала давать о себе знать неустроенность их жизни. Этот его триумф, этот фейерверк радости - награда и ей.

"Вместе с Лоренцем я поднимаюсь наверх, в профессорскую гардеробную. Здесь мы берем наши мантии и шапочки... Затем входят два университетских служителя - древний старик и очень красивый юноша - тоже в черных мантиях, с жезлами и серебряными украшениями. Они идут впереди, за ними - ректор, потом - я, а далее в определенном порядке следуют профессора..."

Все-таки, несмотря на растущую, переливающуюся через край радость, растет и волнение. Он уже не боится провала. Не может быть, чтобы эти добрые, внимательные, милые люди освистали его. Или даже просто каким-то демонстративным образом выразили свое неудовольствие. Но он теперь опасается другого - доставить этим людям неприятность, заставить пережить минуты неловкости. Это была бы действительно неблагодарность.

"При входе в зал мы снимаем шапочки... Все присутствующие (400 или 500 человек) встают. Мы проходим между ними; служители доводят меня до самых ступенек сцены, становятся по правую и левую стороны и поклоном приглашают меня подняться на нее. Там стоит стол, покрытый зеленым, и кафедра. Профессора в определенном порядке занимают места в зале. Усаживаются и все присутствующие. Но пять стульев в переднем ряду остаются свободными для кураторов. Теперь двое служителей отправляются за ними. Все встают снова. Кураторы занимают свои места..."

Время начинать. Лоренц еще раз подбадривает его своей улыбкой, и Павел Сигизмундович произносит первые, самые трудные фразы своей многострадальной речи.

"По традиции, я должен был начать ее следующими словами:

"Высокочтимые господа кураторы! (поклон). Высокоученые господа профессора! (поклон). Уважаемые господа лекторы! Приват-доценты и доктора всех факультетов! (поклон). Благороднейшие господа и дамы, студенты университета! (поклон)".

(Каждая из этих групп занимает свои места.)

Но так как свою речь я произносил по-немецки, то сказано все было в более современном стиле..."

Звук собственного голоса быстро успокаивает Эренфеста, и он начинает говорить так, как говорил всегда, всю свою жизнь, только очень медленно, тщательно выговаривая слова, чтобы как можно лучше быть понятым сидящими в зале голландцами. (Ничего! Скоро он будет читать лекции по-голландски. С самого своего приезда он просил, чтобы все разговаривали с ним на этом языке, и он уже неплохо им овладел, хотя выступать публично пока и не решается.)

Успокаивает его и то, что выбранная им тема досконально ему известна. Он ведет речь о кризисе, разразившемся в физике,- кризисе старой гипотезы эфира. О том, как пытаются преодолеть этот кризис три близких ему человека - Гендрик Антон Лоренц, Альберт Эйнштейн, Вальтер Ритц... Первый из них находится в зале, слушает Эренфеста, имеет возможность оценить, насколько верно он излагает суть дела. Второго здесь нет. Третьего вообще уже нет в живых...

Эренфест рисует перед слушателями фантастическую картину: огромный полый шар диаметром в два световых часа и в центре его - совсем крохотный человечек, который занимается тем, что посылает время от времени лучи света во всех направлениях и смотрит, что из этого получится. Как жаль, что нет доски, нельзя показать рисунки! Все приходится объяснять на словах. Чтобы дать хоть какую-то опору воображению своих слушателей, Павел Сигизмундович привлекает в качестве иллюстрации то висящую в зале сферическую лампу, то светящийся дневным светом контур окна... Он все больше и больше увлекается. И неожиданно для себя замечает, что говорит вот уже минут двадцать, а никто не выказывает даже намека на невнимательность, все без исключения непрерывно и напряженно смотрят на него. (Позже он слышал от многих, что всему причиной был как раз этот образ колоссального шара, летящего сквозь эфир: именно он произвел гипнотическое действие, захватил воображение даже тех, кто ничего не смыслит в физике.) От неожиданности он даже умолкает на секунду. Лоренц тревожно вскидывает брови. Нет, ничего... Все в порядке... Все в порядке.

...Выступление близится к концу. По традиции его должны заключать благодарственные обращения ко всем, кому новый профессор так или иначе обязан честью получения кафедры. Само собой разумеется, что более всего исполнено искренности обращение Эренфеста к Лоренцу, его предшественнику, учителю. Не каждому, правда, оно понятно. Кое-кто может решить, что в нем нет ничего, кроме обычных в таких случаях комплиментов и общих мест. Лишь тот, кто посвящен в историю отношений Эренфеста и Лоренца, предшествовавших вступлению Павла Сигизмундовича на профессорский пост, поймет, что каждое произносимое им слово исходит из самых глубин его души.

"Господин профессор Лоренц! Когда кто-либо из нас, более молодых, обращается к Вам, то он прежде всего чувствует Вашу способность читать в наших сердцах, как в раскрытой книге. Перед Вами раскрываются не только наши научные идеи и планы со всеми их ошибками и положительными сторонами, которые мы сами осознаем значительно позже. От Вашего очень ясного и проницательного взгляда не ускользают и наши чисто человеческие чувства, желания и возможности. И Вы отчетливо разобрались в той сумятице противоречивых ощущений, с которыми я, согласно Вашему желанию, принимаю из Ваших рук эту должность.

Но сознание того, что эта совместная научная деятельность предоставит мне огромную привилегию - возможность близкого личного общения с Вами,- это сознание преисполняет меня безграничной радостью".

Наконец, Эренфест произносит "дикси". В зале оживление. Как вам нравится новый профессор? Люди делятся друг с другом первыми впечатлениями. Начинается ритуал выхода из зала. Все покидают его в обратном порядке, как предписывается правилами церемонии: сначала служители провожают кураторов, потом профессоров. Среди них предпоследним покидает зал и Эренфест. Сзади него, опять-таки как положено по ритуалу, идет единственный присутствовавший на церемонии экстраординарны профессор - директор обсерватории, милый маленький старичок.

Лоренц отзывает Павла Сигизмундовича в сторону и говорит ему несколько приятных слов. Эренфест принимает традиционные поздравления. Он уже вполне овладел собой, вполне "в своей тарелке" (несмотря на фрак и белые перчатки) и разделывается с поздравлениями довольно бодро.

Из ландо, в котором Эренфест провожает дам, ему видны возбужденные переговаривающиеся группы людей. Город глазеет на нового профессора. Да, отныне он профессор Лейденского университета! Счастье.

Это еще одна загадка эренфестовской души. Человек, видящий смысл и цель жизни в духовной деятельности высшего порядка (ибо что же такое, спрошу я вас, наука?), наивысшее удовлетворение - счастье!- находит не в ней, а вне ее - во внешнем, в обыкновенном. В конце концов что такое профессорская должность! Конечно, годы заброшенности и неустроенности дают о себе знать, они не проходят бесследно. Даже у самого благородного рыцаря науки, беззаветного романтика, они способны исподволь породить опасную потребность - потребность в каком-то официальном громогласном признании со всеми его немудреными эффектными атрибутами. Но в таком случае не знаменует ли это надлом, начало падения? Какой там надлом! Сказано: счастье.

Счастье два с половиной дня... Много ли человеку надо?

По вечерам он за роялем. Играет по большей части Бетховена. И так светло и просто у него на душе. Он должен давать то, чем он располагает, и этим все будут довольны. От него никто не требует такого, чего он, как всем известно, не может дать...

И начались будни. Лекции, семинары, коллоквиумы...

Какого же все-таки профессора приобрел в Эренфесте Лейден? Лучше всего привести тут свидетельства людей, которые все видели своими глазами.