Надежда на спасение [1984 Мороз О.П.

Из России Иоффе пишет об огромных преобразованиях в стране, о неслыханном энтузиазме, о своей "сверхъестественной" занятости:

"Если ты можешь сквозь всю ненависть и агитацию буржуазной прессы увидеть, какими захватывающими темпами строится у нас новая жизнь, то поймешь, что сидеть только в лаборатории я не могу. В частности, я пытаюсь объединить все работы физических институтов и заводских лабораторий, так чтобы возможно больше сил можно было бы сконцентрировать на важнейших работах, чтобы из прикладных работ делалось именно то, что нужно для промышленности...

А. Ф. Иоффе, человек, е которым П. С. Эренфеста связывала крепкая многолетняя дружба

В области прикладной физики нужно попытаться использовать возможности, еще далекие даже от американской техники".

Дом Эренфеста в Лейдене. В его строительстве (по плану, составлен ному Татьяной Алексеевной) воплотилось страстное желание супругов Эренфест хотя бы где-нибудь - вне России - почувствован, себя дома'

Иоффе пишет о фантастической тяге людей к знанию: "Для того чтобы характеризовать тот колоссальный сдвиг, который происходит, назову тебе, например, цифры изданий по высшей математике: 90 000, 40 000, 40 000, 30 000, и все это разошлось в течение 1-2 месяцев. Для заочного обучения такой курс печатается в 200 000 экз., а требуется 720 000... В Ленинграде и Москве нет неграмотных..."

П. С. Эренфест в Лейдене

"Трудно себе представить издали, какие громадные задачи вырастают у нас по всем направлениям: и по науке и технике, по культуре и просвещению. Вот завод с 6 тысячами рабочих: 85 % взялось за учебу - математику, физику, химию, прикладную механику. Беллетристику же читают, требуют учебников, посылают сюда делегатов тс протестом, что нет подходящих книг по физике... На собрании комсомольцев заводских рабочих от 17 до 20 лет - самые горячие споры о cosφ на электрических установках. Резолюция: немедленно всем обучиться электричеству и ввести курс электричества с младших уже классов. Кстати, у нас уже обязательное 7-летнее обучение в Ленинграде и Москве...

А. Эйнштейн в гостях у Эренфеста. 1920 год. Третий в этой компании - сын Эренфеста

У нас в институте группа в 30 человек рабочих-изобретателей, из которых я надеюсь сделать физиков. Главная и единственная трудность - нет людей. Научные Институты растут и стремятся засосать все (около 30 тысяч научных работников и около 400 миллионов бюджет). Высшие учебные заведения растут еще быстрее... Нужны преподаватели, профессора; втягивают всех, кого можно. И так во всем. Ни одного незанятого человека, а за этот од еще потребуется 2*10⁶ человек. Нужно только идти ту сторону, куда идет страна,- к социализму, с рабочими и путем марксизма... Основное - это ощущение, то мы перевалили через главные трудности и что страна раньше или позже построит себе новую жизнь, а троят ее уже миллионы увлеченных людей, а не единицы".

Таким был Эренфест в русский период его жизни

Поначалу Эренфест лишь снисходительно пожимал плечами, читая подобные, по его мнению, наивности, поражался перемене, произошедшей в старом друге. Однако со временем, побывав сам несколько раз в Советском Союзе, понял, насколько основателен и серьезен этот всеобщий пылкий энтузиазм. Теперь же, на самом краю отчаяния, перебрав холодным сознанием в одну из редких теперь спокойных минут все мыслимые возможности продолжения своей ставшей такой тягостной для него жизни, он неожиданно подумал, что, может быть, единственный приемлемый вариант - переезд в Советский Союз для постоянной жизни, постоянной работы. Одним словом, переезд навсегда. Собственно, такая мысль не раз приходила к нему и раньше, однако только теперь он ясно понял, чего ему не хватает здесь, в Голландии, и что есть там, в России,- острого и постоянного, достоверного ощущения, что ты нужен людям, а не только самому себе ("...Удивительная вещь: каждый мужчина, каждая женщина... чувствуют себя совершенно необходимыми обществу, и Вы представляете, что это значит!" - написал он друзьям после одной из своих поездок в Советский Союз.) Почувствовать себя нужным, причем именно в таком качестве, какое ты собой представляешь, со всеми твоими достоинствами и недостатками, с той толикой способностей, которая тебе отпущена,- это как раз то, чего так недоставало Эренфесту.

Павел Сигизмундович с женой Татьяной Алексеевной

И потом - энтузиазм, овладевший целой страной. Как мог он проходить мимо него? Как мог усмехаться, читая о нем? Это просто какое-то наваждение! Ведь энтузиазм всегда был его стихией. Личный, индивидуальный энтузиазм. Крохотный, мелкий ручеек. А тут - море, океан... Он еще не принял никакого решения - не так-то все это просто,- однако им уже владеет счастливое предчувствие:

Супруги Эренфест (слева) с друзьями на даче в эстонской деревушке Кануке

"Развитие России в течение ближайших лет, несомненно, скажется решающим образом на моей судьбе. Мое последнее посещение России меня преобразило. И сердце мое бьется в надежде на удачу".

Петербургский кружок физиков, 1912 год. В первом ряду - Д. С. Рождественский. Во втором ряду (слева направо): П. С. Эренфест, Г. Г. Вейхардт, Г. П. Перлиц, Т. А. Афанасьева-Эренфест. В третьем ряду: В. Р. Бурсиан, А. Ф. Иоффе, Ю. А. Крутков, В. М. Чулановский, Л. Д. Исаков, А. А. Добиаш, К. К. Баумгарт

Еще в марте 1929 года Эренфест получил приглашение возглавить теоретическую физику во вновь создававшемся тогда Украинском физико-техническом институте в Харькове. "Нам кажется,- говорилось в этом приглашении, подписанном Иоффе и директором нового института Обреимовым,- что если бы Вы согласились стать во главе теоретической физики Харькова, перенести туда Вашу школу, то это было бы одной из важнейших вещей не только для развития физики в нашем Союзе, но и для мировой физики".

Тогда Эренфест не принял никакого решения. Просто потому, что не был готов к этому. Теперь же, после того, как последняя поездка в Россию наполнила его надеждой, он стал близок к тому, чтобы согласиться. Вот только надо встретиться и поговорить с Иоффе...

В июле 1932 года Иоффе предполагал приехать в Брюссель на заседание организационного комитета Сольвеевского конгресса, а после этого несколько дней погостить у Эренфеста в Лейдене. Тогда и можно было бы серьезно поговорить обо всем. Чем ближе делалась эта встреча, тем большее нетерпение охватывало Эренфеста. Скорее бы уж! Да или нет! Он знал, что никакой заочный совет Иоффе не сможет в такой мере подсказать ему правильный образ действий, как непосредственная встреча. И, может быть, тут важны даже не столько сами слова, сколько интонация, жесты, взгляд... Много раз он убеждался в этом. Оттого и добивался всякий раз именно личных встреч, не полагаясь на письма (впрочем, если бы Иоффе писал не так скупо, все, может быть, было бы по-другому).

Однако еще с дороги, из Германии, Иоффе телеграфировал, что не сможет приехать в Лейден и вместо этого просил Павла Сигизмундовича прибыть в Брюссель, одновременно уведомляя о сроке своего пребывания в бельгийской столице. Естественно, Эренфест тут же собрался в дорогу, хотя дела требовали от него непременного присутствия в Лейдене. Вместе с ним поехала и Татьяна Алексеевна (в последние годы она подолгу бывала в Советском Союзе, читая лекции; так же, как Павел Сигизмундович, присматривала там себе место для постоянной работы, а потому предстоящая беседа Иоффе прямо ее интересовала).

Приехали они в намеченный для встречи день в десять утра. Однако выяснилось, что члены Сольвеевского комитета, известнейшие физики, в том числе Эйнштейн Бор, обедают. В другое время Эренфест обрадовался бы встрече и с тем и с другим, особенно с Эйнштейном, однако теперь он с нетерпением ожидал столь важного для него разговора с Иоффе. Но серьезно поговорить им на этот раз не пришлось. Около двенадцати члены комитета появились все вместе. Эренфесту с Иоффе удалось только "поболтать".

Между прочим, они вспомнили, что прошло двадцать пять лет, с тех пор как они познакомились в Мюнхене, а в октябре исполнится столько же их тесной дружбе, которая за все это время не была омрачена ни на йоту. ("Я спрашиваю себя,- писал потом Эренфест дочери,- могла ли существовать так долго, с подобной доверительностью и столь же совершенно не омраченной дружба между людьми разного пола? Мне кажется это совершенно невозможным".)

На следующий день новая помеха - традиционный ленч у бельгийского короля Альберта, который считает своим долгом всячески покровительствовать Сольвеевским конгрессам.

Наконец, Эренфест, Татьяна Алексеевна и Иоффе улучили минуту между обедами, ленчами и заседаниями. Эйнштейн и Бор присоединились было к ним, однако Эренфест довольно бесцеремонно, насколько ему позволяли давние дружеские отношения с обоими, "прогнал" их.

И вот начался этот нелегкий разговор, который должен был определить дальнейшую судьбу Эренфеста. Начал его сам Павел Сигизмундович. Вот уже в течение трех лет, говорил он, ему совершенно отчетливо видно, как на него надвигается неизбежное: самое позднее осенью 1933 года его лейденскую должность обязательно должен занять кто-нибудь из молодых, например Крамерс или Гаудсмит. Жить дальше так невозможно. Не то чтобы на него кто-то жаловался. Скорее наоборот, внешне все обстоит самым благопристойным образом. Но ведь можно себе представить, как все действительно выглядит со стороны, когда рядом с увядающим человеком вянет все. Если ему придется и дальше оставаться в Лейдене, то вокруг него возникнет типичная "Боргман-Хвольсоновская" атмосфера. Напротив, вокруг подходящего молодого человека все расцветет, даже если обстоятельства будут складываться неблагоприятно для него.

Собственно, все, о чем говорил Эренфест, прекрасно известно Иоффе из писем Павла Сигизмундовича. Однако теперь по изнуренному виду Эренфеста, усталым глазам, по его нервным жестам, манере говорить он может в полной мере оценить, насколько это серьезно. Что же делать ему? Как реагировать на эту мучительную исповедь? Утешать? До сих пор, на протяжении всех двадцати пяти лет их дружбы, утешения действовали лишь недолгое время, и, в общем-то, в итоге этой четверти века -надо признать - "утешить" Павла Сигизмундовича, заставить его уверовать в свои силы, в свою звезду не удалось... На исповедь ему хочется ответить исповедью... Просто - хочется. Он не ставит целью добиться этим утешения, смягчения боли, терзающей друга. Он рассказывает Эренфесту, как тяжело, как неуютно бывает и ему порой в физике, особенно в последнее время. Ведь это легко сказать - "революция в науке", "переворот в науке"... Это легко для тех, кто скользит пo поверхности, кому ничто не дорого... "Коренная ломка? Браво! Ломай! Круши! Переворачивай все вверх дном!" Но ведь так нельзя! Физик не только физик, но и философ. Радость, счастье приносит не одно лишь узнавание истины - есть общие принципы, с которыми ты сжился, которые стали плотью от плоти твоей. Разве строгая причинность не была таким принципом для многих поколений? А теперь мы слышим: "Плюньте на причинность! Можно говорить лишь о вероятности событий". И мы должны разыгрывать этаких "р-р-революционеров", которым все нипочем, которые только и ждали момента, когда на свалку отправят один из фундаментальнейших принципов. Или еще одно - наглядность... Опять нам говорят: "Наглядность ничего не стоит. Это предрассудок, заимствованный из классической физики. Новая физика обойдется без наглядных образов!" Что же, и тут кричать: "Ура!"? Дескать, мы только этого и дожидались... Конечно, это надо принять. Умом каждый из нас понимает: "Надо". Но легко принять? Нет! Легко отказаться от принципов, которым был верен столько лет? Нет! От такого отказываются только так, как отрывают куски собственного мяса. Что останется? Может выть, ничего не останется...^*

^* (В дальнейшем, по мере развития квантовой механики, стало ясно, что она, как и классическая физика, не обходится без наглядности, но это иная, новая наглядность.)

И Эренфесту кажется во время этого рассказа, будто он смотрит на самого себя в зеркало.

Как-то, лет пятнадцать назад, во время уединенной вечерней прогулки Эйнштейн сказал ему примерно то же самое: "Возможность хоть как-то двигаться вперед существует всегда. Но на этом пути мы оставляем большую часть собственного "я". Тогда Эренфест не вполне понял, что именно он имел в виду. Теперь же, во время беседы с Иоффе, смысл этих слов открылся для него с отчетливой ясностью.

Мало-помалу Павел Сигизмундович переводит разговор в практическое русло. Если он оставит свою кафедру в Лейдене, найти другую подходящую работу в Голландии он сможет разве что благодаря чуду: в этой стране "перепроизводство" теоретиков, даже некоторые весьма известные из них вынуждены перебиваться в качестве учителей гимназии (Иоффе кивает головой в знак согласия). Кроме того, в его теперешнем состоянии для него особенно важно чувствовать, что он действительно нужен - для дела, для крупного дела, а не только для заполнения вакансии. Такое дело есть сейчас в России. Он знает об этом не только из писем Иоффе. Он внимательно следит по газетам, как много и с каким напряжением работают сейчас там, как нужны там квалифицированные люди. Он склоняется, он очень близок к тому, чтобы переехать туда. Правда, не следует от него требовать слишком много. Силы его иссякают. Именно по этой причине он хотел бы несколько особого, быть может, странного, на чей-нибудь взгляд, распорядка работы. Он хотел бы по самой своей должности иметь возможность по нескольку раз в год перебираться из одной лаборатории - университетской или какой-либо иной - в другую. Особенно интересно ему было бы сделать что-либо на пользу вновь создаваемым физическим центрам. Как только в одном месте он разберет все свежие, животрепещущие вопросы, обсудит все интересные проблемы, обучит тех, кого надо обучить, он должен иметь возможность переехать в другое место, чтобы и там оказать такое же "освежающее" воздействие. И так, кочуя из одной лаборатории в другую, не задерживаясь на одном месте более чем на три-четыре месяца, он наиболее рациональным образом истратил бы остаток своих сил. Через три-четыре года он бы естественным путем "отгорел", и это был бы наилучший выход из положения...

И еще одно условие: должен быть строго оговорен уровень его преподавания. Он станет помогать молодым людям быстро разбираться в том немногом (например, в основах теории электричества), чем он полностью владеет. В одном месте его подопечными могли бы быть будущие учителя, в другом - будущие электротехники. Начинающим физикам-экспериментаторам он мог бы даже при случае просто и живо преподнести основные представления о дифференциальных и интегральных уравнениях... Наконец, во время поездок он помогал бы находить одаренных молодых людей, из которых в дальнейшем могли бы получиться неплохие теоретики и которых можно было бы для лучшего обучения направлять в Ленинград, Москву или Харьков... Но при всем этом От него ни в коем случае не следует требовать знаний физики последних четырех лет ("лучше уж умереть, чем долго мучиться из-за вещей, которых я не понимаю").

Я должен последний раз в жизни попробовать поставить все на карту,- горячо и страстно говорит Эренфест,- пока оставшиеся силы не израсходовались безовсякой пользы. Мне нужно еще раз получить возможность делать то, с чем я хорошо могу справиться, вместо того чтобы заниматься тем, что у меня не получается"

С грустью слушает Иоффе поток этих самоуничижительных слов. Какая ирония судьбы: замечательный физик-теоретик, вырастивший столько прекрасных ученых, толкует о преподавании основ теории электричества, а пределами которых он, видите ли, ничего не понимает!

Но не стоит возражать. Надо прежде всего вытащить его из этой трясины, а дальше он сам, без посторонней помощи, найдет в себе силы. И не на три-четыре года, а еще, смотришь, на десяток-другой лет (ему ведь лишь немногим за пятьдесят). К тому же план Эренфеста сам по себе недурен. При огромном недостатке людей, который испытывает сейчас советская физика, такой кочующий первоклассный физик, наставник - очень остроумная идея. Правда, этот план в самом деле необычен и доказать его разумность будет не так-то легко, однако Абрам Федорович ни секунды не сомневается в его успехе. Главное сейчас - не дать самому Павлу Сигизмундовичу охладеть к этому плану (что очень легко может случиться). До сих пор Иоффе не очень решительно уговаривал друга переехать в Советский Союз, хотя всегда желал такого переезда - и ради самого Эренфеста, и ради быстро растущих в стране физических центров. Теперь же - прочь сомнения и колебания. Он уговаривает его горячо, страстно, он настаивает, он требует...

После нескольких часов непрерывного откровенного разговора Иоффе провожает Павла Сигизмундовича и Татьяну Алексеевну на вокзал. Ощущение такое, что расстаются они ненадолго.

И в самом деле, через несколько дней Эренфест опускает в почтовый ящик письмо:

Беседа в Брюсселе с тобой и Таней имела для меня необычайно большое значение.

Теперь я действительно решился окончательно перебраться в Россию..."

В этом же письме, в середине, содержится грустное признание:

"Хотел бы тебе сказать совершенно четко: кроме смеси чувства долга + желания послужить остатками сил русской учащейся молодежи, я абсолютно не заинтересован в продолжении своей жизни..."