В Харькове

Хотя в России Эренфест предполагал вести "кочевой" образ жизни, он все-таки собирался "приписаться" там к какому-нибудь одному постоянному месту работы. В качестве такого места Павел Сигизмундович склонялся выбрать Харьков (ехать в Ленинград или Москву он категорически отказывался: там-де ему делать нечего, там много первоклассных физиков, которым он в подметки не годится). Иоффе понимал, что переубеждать его относительно Ленинграда и Москвы бесполезно.

В их брюссельском разговоре Харьков снова всплыл со всей отчетливостью. В начале декабря 1932 года Эренфест отправился туда, чтобы в последний раз перед своим окончательным переездом посмотреть, что там и как.

...В небольшой хорошо натопленной комнате Украинского физтеха, предназначенной для семинарских занятий, сидят несколько человек. За исключением Эренфеста, все молодые люди. В комнате темновато (за окном валит крупный мокрый снег), но свет не зажигают, чтобы не отсвечивала доска. У доски - худощавый юноша с тонким нервным лицом и негустой, немного всклокоченной шевелюрой. Постукивая мелом, он быстро выписывает формулу за формулой, время от времени объясняя сидящим смысл написанного. Это двадцатичетырехлетний Лев Ландау, заведующий здешним теоретическим отдери лом (молодой институт - молодые физики).

Внезапно, не удовлетворяясь объяснением, Эренфест выскакивает, быстрыми шагами выходит к доске, забирает у Ландау мел и сам начинает писать на свободном месте.

- Чушь! - вскрикивает Ландау.- Ерунда!

Начинается "перепалка", из которой в конце концов в победителем выходит Ландау.

Эренфест пребывает в смешанных чувствах. Едучи в Россию, он не предполагал встретить здесь теоретиков крупного масштаба. Но за последние десять лет в этой стране появилось по крайней мере трое-четверо физиков, которые если еще и не достигли весьма высокого уровня, то вот-вот его достигнут. Прежде всего Фок, Ландау, Гамов. Все это молодые люди. Все трое, вместе взятые, они составляют совершенно превосходный ансамбль физиков-теоретиков, обладающий абсолютно всем, что необходимо ученому этой специальности, о чем только он может мечтать,- ясностью и критичностью мышления (прежде всего Ландау и Фок), тщательно продуманными знаниями (опять-таки в первую очередь эти двое), виртуозной техникой расчетов (Фок) и все трое - исключительной изобретательностью и свойственной молодым ударной силой. С одной стороны, этот сюрприз, эта неожиданность бесконечно радует Эренфеста, с другой... Впрочем, к черту "с другой"! Прежде всего он физик, он должен быть счастлив, что в его науке появились такие одаренные головы. И где появились! В России! Не об этом ли они с Иоффе мечтали в те давние, памятные петербургские времена! (Кстати, любопытно, что Фок - ученик Круткова, его, Эренфеста, ученика. Вот, вызвольте, не успеешь оглянуться - уж "внуки". А сколько тут учеников Иоффе, если не в первом, так во втором "поколении! Едва ли не каждый второй. Идет, идет цепная реакция, не остановилась, не заглохла!)

Насколько он понимает, Фока и Гамова в России ценят по достоинству, разве что не все их разнообразные положительные качества в равной мере всем видны. Что касается Ландау - тут явная недооценка. Эренфест и сам не сразу "раскусил" его за небрежно-неясной и поспешной манерой говорить, за всякими мальчишескими выходами. Они с ним много спорили о разных вещах. По большей части в основных вопросах прав оказывался Ландау, Эренфест одерживал верх, лишь когда дело касалось каких-нибудь второстепенных деталей. И несмотря на то, эти споры с каждым разом доставляли Эренфесту все большее и большее удовольствие, ибо раз от разу он все более удостоверялся, насколько ясно его юный собеседник "видит" предмет и насколько обширным запасом знаний - причем ясно продуманных знаний!- он обладает.

И вот теперь для него совершенно очевидно, что главная задача в отношении русской молодой теоретической физики - как-то объединить безусловные дарования этой троицы: Фока, Ландау и Гамова, чтобы все трое могли следовать в одном русле, дополняя и обогащая друг друга. Это первое. И второе - необходимо обратить пристальное внимание на Ландау, помочь ему, создать подходящие условия, чтобы он мог наиболее естественным образом развиться в крупного физика, каким он, несомненно, обещает быть. Именно это главное - и ничто другое! Конкретные же шаги, которые нужно предпринять: прежде всего поговорить с Иоффе, а уж затем серьезно все обсудить вчетвером - с Иоффе, Ландау и Лейпунским, заместителем директора, опекающим в Харькове теоретическую физику. Теперь же, пока Абрама Федоровича здесь нет, не теряя времени, написать ему обо всем...

Реакция Иоффе довольно неожиданна для Эренфеста. Абрам Федорович вообще не очень одобряет чрезмерное увлечение харьковчан теоретической физикой. Что же касается Ландау, тут разговор особый. Иоффе категорически не согласен с той восторженной оценкой, какую дает ему Эренфест. Дело не только в мальчишеских, нет, сказать больше - хулиганских выходках, которые Ландау себе позволяет... Впрочем, дело и в них. Эренфесту, конечно, уже рассказали об этом возмутительном случае, когда Ландау публично заявил, будто Иоффе - безграмотен, а Френкель - теоретический хлам (еще возмутительнее, что ни Обреимов, ни Шубников, которые могли бы его одернуть, не сделали этого, а, напротив, на следующий день даже пытались "обосновать" утверждение Ландау). Все это делает сейчас очень сложным спокойное обсуждение тех теоретических вопросов, которые, собственно говоря, и служат постоянно поводом для "мальчишеских" выходок Ландау. (Иоффе был их свидетелем, точнее говоря, "объектом", по крайней мере раза четыре; причем они повторяются всякий раз без изменения, хотя до "безграмотности" и "хлама" прежде дело не доходило.) Это вопросы, касающиеся термоэлемента и тонкослойной изоляции. Разумеется, Абрам Федорович искренне досадует на себя за то, что он не сумел стать выше нелепой, раздражающей формы беседы и обсудить с Ландау его утверждения относительно этих предметов. До последнего времени он надеялся, что как раз с помощью Эренфеста в Харькове удастся поговорить более или менее спокойно, как-то отвлечься от безапелляционного тона, которого постоянно держится Ландау. Однако теперь это стало труднее, чем когда бы то ни было... Конечно, Ландау чрезвычайно способный теоретик, тут Иоффе согласен с Эренфестом, однако его физические суждения крайне односторонни, а потому неверны. Правда, в его взглядах есть внутренняя логика, она-то и гипнотизирует, но это не логика природы; эти взгляды не связаны с действительностью. Физика - не талмуд, она не может заниматься толкованием великих изречений Ландау. Соответствующим образом и план соединить Фока, Ландау и Гамова в одно целое - вредный план. Он, Иоффе, содействовать ему не будет. "Видишь, от моего приезда в Харьков сейчас мало толку",- с грустью заключает Абрам Федорович.

Впрочем, не заключает еще. Еще не раз на протяжении его письма сквозь относительно спокойные строки, посвященные собственно научным вопросам, прорываются ж раздраженные слова о некомпетентности и неправоте Ландау, скрывающиеся за его самомнением. "Ну, вот видишь, все письмо о Ландау. Это потому, что на нем мы с тобой разошлись в суждениях, из-за него я не еду в Харьков. Я надеюсь, наша дружба и взаимное понимание не пострадают".

Так заканчивает, на этот раз действительно заканчивает, Иоффе.

Получив письмо, Эренфест не спал всю ночь. Лежал на кровати с открытыми глазами, вставал, прохаживался по гостиничному номеру, снова ложился. Почему, собственно, это письмо оказалось для него таким неожиданным? Почему оно так взволновало его? Они всегда, в самого начала, по-разному относились к теоретической физике. Таким различным это отношение и осталось. Он, Эренфест, всегда был склонен превыше всего ценить логическую ясность теоретического мышления. И соответственно предпочитал людей ясно думающих людям более находчивым. Часто это мешало ему принимать новые идеи - конечно, тяжелый для физика порок, он не забыл ни одного такого случая, все их держит на памяти. Однако вместе с тем эта некоторая предвзятость, что ли, односторонность его интеллекта приводила к тому, что он вооружал многих очень сильных физиков, особенно чз молодых, более отточенной аргументацией, создавал лм хорошую базу для дальнейшей работы. Кроме того, сознавая свою односторонность, он всегда старался, после того так молодые "оперялись", как можно скорее направить их на дальнейшую выучку к другим, более подходящим теоретикам. Короче говоря, он всегда отдавал и отдает себе отчет в той опасности, которую таит в себе односторонняя переоценка логической ясности мышления. И все же, несмотря ни на что, он твердо, непоколебимо уверен, что и такой тип теоретического мышления необходим в физике, а особенно в обучении физике.

Именно такой логической ясностью, четкостью мышления и обладает Ландау. (При этом, конечно, можно признать, что иногда это неодолимое стремление к ясности оборачивается у него консерватизмом или, как говорит Иоффе, талмудизмом. Из-за этого не стоит особенно волноваться. Так бывает и с самим Эренфестом, и даже с Эйнштейном. У Ландау талмудизм проявляется больше в разговорах, чем в самом мышлении^*.

^* (Под "талмудизмом" мышления Ландау Иоффе и Эренфест, по-видимому, понимали разное. Как бы то ни было, если судить объективно и с "высоты" минувших лет, вряд ли "талмудизм" в самом деле был присущ этому выдающемуся физику.)

Но четкость и ясность мышления Ландау - это еще не все. После того как Эренфест несколько раз с ним поспорил из-за некоторых его чересчур парадоксальных утверждений, он убедился, что Ландау мыслит еще очень наглядно, особенно когда дело идет о классической физике. Кстати, Павел Сигизмундович заметил: экспериментаторы гораздо охотнее обращаются за советом именно к Ландау, а не кому-нибудь другому. И понял почему: если оставить в стороне такое - немаловажное, впрочем,- обстоятельство, что он живо всем интересуется (а потому и сам всем интересен), причиной тут - как раз эта наглядность. Его мальчишеские выходки нередко приводят к тому, что сначала все, что он говорит, кажется совершенно непонятным, но потом, если с ним крепко поспорить, начинаешь вдруг видеть суть дела необычайно выпукло и в конце концов всегда чувствуешь себя очень обогащенным. Эренфест сам узнал от Ландау необычайно много нового, причем, что самое удивительное,- за очень короткий срок. И - полюбил его способ мышления, почти так же, как способ мышления Паули.

Теперь, после письма Иоффе, у него нет оснований смотреть на все это как-нибудь иначе. Аргументы Абрама Федоровича не переубедили его ни в чем. Что ж, за время их долгой дружбы не раз бывало, что они в чем-то не соглашались друг с другом. И это как раз тот случай, когда они могут лишь констатировать различие во взглядах. Они не будут ни смазывать его, ни затушевывать - откровенно выскажут все друг другу (собственно, Иоффе уже высказал, а Эренфесту с утра предстоит взяться за перо). И это, разумеется, нисколько не новое в их дружбе.

...Но что же в итоге? Как теперь быть с его планами переезда в Харьков? Что ж, тут все вполне ясно. Здесь, рядом с Ландау, ему делать совершенно нечего. Разве что поучиться. И вообще он слишком стар. Прав был Оствальд: все значительное делается в молодые годы. Будь его, Эренфеста, воля, в науке, особенно в физике, он передал бы все в руки молодых. Тех же, кому перевалило за тридцать пять (теоретиков) и за сорок пять экспериментаторов) поместил бы куда-нибудь на южные горные склоны, предоставив им право наслаждаться солнцем и тихо угасать.

Случилось то, чего так опасался Абрам Федорович Иоффе.

Эренфест возвращается в Лейден.