Эпилог

Повесть окончена. Разрешена ли загадка Эренфеста? Нет, загадка осталась. Как ее разрешить, если давно уже, пятьдесят лет, нет на земле человека, в чью душу хотим мы заглянуть! И нет людей - Иоффе, Татьяны Алексеевны,- которые могли бы пролить свет на эту загадку. Что остается? Написанное, напечатанное... Я протягиваю руку к книжной полке. Беру томик, на обложке которого - портрет Эренфеста. Волосы "ежиком", очки в тонкой оправе. Сборник, посвященный его памяти. Статья знаменитого эренфестовского ученика Джорджа Уленбека. Точнее - речь при вручении ему медали Эрстеда. Так получилось, что под влиянием какого-то импульса- его награждают за заслуги в преподавании!- Уленбек вдруг оказался во власти воспоминаний о своем учителе. Ему посвятил эту свою речь. Вот кто действительно был выдающимся педагогом!

Но Эренфест не удовлетворился этой ролью. Он хотел быть ученым. Ученым...

Снова глаз скользит по книжным переплетам... Вильгельм Оствальд. "Великие люди"... Раздражение закипает во мне. Великие люди! Оствальд писал свое сочинение уже в двадцатом веке, а жил представлениями девятнадцатого. Впрочем, эти представления и теперь еще здравствуют. Слова Гаудсмита: историки изображают дело так, будто вся физика создана горсточкой гениев - возмутительная несправедливость по отношению ко многим ученикам, благодаря которым стали возможны открытия гениев...

Но дело даже не в этом. Некая тривиальность, как сказал бы Эренфест: в науке представляет ценность не тот, кто умеет выдвигать идеи - а им лишь и рекоплещут Оствальд и десятки других,- но и тот, кто умеет их отвергать... Это ведь тоже талант - умение быть критиком, обрушивать на идею беспощадные удары тех пор, пока она либо разрушится, обратится в прах (туда ей и дорога!), либо, напротив, окрепнет, застает всеми гранями, как хорошо обработанный алмаз. Раньше этого не знали. Но наука стала другой... крайней мере физика. Сказать: она стала сложнее жалуй, хотя это слово "сложнее" не вполне передает суть дела. Она стала другой, малодоступной одиночному человеческому разуму. Теперь понимание достигается через столкновение умов. И ум критический, ниспровергающий, становится так же ценен, как ум творческий, выдающий. Психологический тип ученого-критика сделался объективно необходим. И, как всегда, отвечая эту объективную необходимость, природа создала выпустила в мир, перемешала с другими типами...

Вот и Эренфест... Он явно был критиком по роду своего дарования. Знал ли он об этом? Конечно, знал. Тогда в чем же дело? Почему не сошли в его душу покой и умиротворение? Может быть, потому, что критикам не рукоплещут, не так рукоплещут? Вряд ли. Он хоть и чуток был к внешнему признанию, но не настолько.

Или, может быть, причина в том, что деятельность критика в принципе не способна доставить человеку внутреннее удовлетворение? Но ведь такого не может быть! Всякий человек бывает счастлив, если ему удается последовать своему призванию, неважно в чем оно заключается...

Я пытаюсь вообразить, как должен был себя чувствовать Эренфест в роли критика. Хотя бы в истории со спином. Павел Сигизмундович сделал немало, чтобы зыбкая и неясная поначалу идея обрела плоть, стала законной принадлежностью науки. Однако он ведь не был единственным критиком Уленбека и Гаудсмита. Безжалостным испытаниям подвергли их гипотезу и Бор, и Гейзенберг... И особенно Паули. Вот кто поистине с фанатическим упорством отвергал вращение электрона, даже тогда, когда остальные его признали. Причем важная подробность: Эренфест критиковал идею спина с классических позиций, с позиций уходящего века физики: сама по себе простая и ясная модель "волчка" ему необычайно нравилась. Зарождавшаяся тогда манера игнорировать зримые, наглядные представления была ему чужда^*. Паули же, напротив, напрочь отвергал наглядные модели для электрона: его "сократовский демон" - интуиция - подсказывал ему, что "на самом деле" никакого вращения тут быть не должно, что ученые здесь имеют дело с неклассическим, с квантово-механическим эффектом. И что же? В конце концов вопреки всем прав оказался Паули: в общем-то, спин - это не вращение, для него нельзя подыскать классический, наглядный образ. Так в первоначальную идею путем критики было внесено нечто необычайно существенное и, что особенно важно,- соответствующее способу мышления грядущего дня.

^* (В дальнейшем, по мере развития квантовой механики, стало ясно, что она, как и классическая физика, не обходится без наглядности, но это иная, новая наглядность.)

И Эренфест, и Паули выступали в роли критиков, однако Павел Сигизмундович не мог не видеть разницы между собой и швейцарцем...

И вот вопрос: действительно ли существует такое призвание - призвание критика? Никто ведь не скажет о Паули, что он был критиком, если брать его работу в целом. Несомненно одно - есть наука, есть физика... И есть всепоглощающее стремление - жить, дышать ею... Когда же это невозможно... "Физика теперь... зашла в тупик... и я предпочел бы быть комиком в кино или кем-нибудь вроде этого и ничего не слышать о ней". Это слова Паули, написанные незадолго до появления квантовой механики. А вот другие слова, сказанные им уже после, по прошествии тяжелого, общего для физиков недуга: "Механика Гейзенберга снова вернула мне радость жизни надежду".

Я беру еще одну книгу. Том Эйнштейна. Раскрываю его на статье, посвященной памяти Эренфеста. Эта статья появилась в 1934 году, позднее других, но, несомненно, превзошла другие по искренности, по глубине чувства. Эйнштейн ведь писал о своем близком друге. То было смутное время начала гитлеризма. Несчастное и тревожное время.

"В наши дни,- писал Эйнштейн,- люди с выдающиеся качествами так часто кончают жизнь самоубийством, что мы уже не видим в этом ничего необычного. Но решение расстаться с жизнью проистекает, вообще говоря, из неспособности (а иногда и из отвращения) приспособиться к новым и более трудным внешним условиям. Отказ прожить жизнь до естественного конца следствие нестерпимых внутренних конфликтов - редкое сегодня событие среди людей со здоровой психикой; иное дело среди личностей возвышенных и в высшей степени возбудимых душевно. Такой внутренний конфликт привел к кончине нашего друга Пауля Эренфеста. Те, кто были знакомы с ним так же хорошо, как было дано мне, знают, что эта чистая личность пала жертвой главным образом такого конфликта совести, от которого в той или иной мере не застрахован ни один университетский профессор, достигший пятидесятилетнего возраста.

Мы познакомились 25 лет тому назад. Он посетил меня в Праге, куда приехал прямо из России... За несколько часов мы стали настоящими друзьями, будто наши чаяния и мечты были одинаковыми. Нас соединила тесная дружба, продолжавшаяся до его смерти.

Его величие заключалось в чрезвычайно хорошо развитой способности улавливать самое существо теоретического понятия и настолько освобождать теорию от ее математического наряда, что лежащая в ее основе простая идея проявлялась со всей ясностью. Эта способность позволяла ему быть бесподобным учителем. По этой же причине его приглашали на научные конгрессы, ибо в обсуждения он всегда вносил изящество и четкость. Он боролся против расплывчатости и многословия; при этом пользовался своей проницательностью и бывал откровенно неучтив. Некоторые его выражения могли быть истолкованы как высокомерные, но его трагедия состояла именно в почти болезненном неверии в себя. Он постоянно страдал от того, что у него способности критические опережали способности конструктивные. Критическое чувство обкрадывало, если так можно выразиться, любовь к творению собственного ума даже раньше, чем оно зарождалось.

Вскоре после нашей первой встречи в карьере Эренфеста произошел решительный поворот. Наш высокочтимый наставник Лоренц, желая удалиться от систематического чтения лекций в университете и видя в Эренфесте вдохновенного учителя, рекомендовал его в качестве своего преемника. Перед ним, еще молодым, открылось замечательное поле деятельности. Он не только был самым лучшим профессором из людей нашей профессии, которого я знал, но его страстно занимали становление и судьба людей, особенно его студентов. Понимать других, завоевывать их дружбу и доверие, помогать тому, кто был подавлен внешней или внутренней борьбой, ободрять молодые таланты - все это было его истинным призванием, даже больше чем углубление научных вопросов. В Лейдене его любили и уважали студенты и коллеги. Они знали его абсолютную преданность делу преподавания и постоянную готовность прийти на помощь. Не должен ли он был быть счастливым человеком?

На самом деле он был несчастнее всех бывших мне близкими людей. Причина состояла в том, что он не чувствовал себя на уровне той высокой задачи, которую должен был выполнять. Чем помогало ему всеобщее уважение! Его постоянно терзало объективно необоснованное чувство несовершенства, часто лишавшее его душевного покоя, столь необходимого для того, чтобы вести исследования...

В последние годы это состояние обострилось из-за удивительно бурного развития теоретической физики. Всегда трудно преподавать вещи, которые сам не одобряешь всем сердцем; это вдвойне трудно фанатическую чистой душе, для которой ясность - все. К этому добавлялась все возрастающая трудность в приспособлении к новым идеям, трудность, которая всегда подстерегает человека, перешагнувшего за пятьдесят. Не знаю, сколько читателей этих строк способны понять эту трагедию. Но все-таки она была главной причиной его бегства из жизни.

Мне кажется, что тенденция чрезмерно критиковать самого себя связана с впечатлениями детства. Умственное унижение и угнетение со стороны невежественных эгоистичных учителей производит в юной душе опустошения, которые нельзя загладить и которые оказывают роковое влияние в зрелом возрасте...

Большую, чем у большинства людей, роль сыграли в жизни Эренфеста его отношения с друзьями...

Мы, чьи жизни обогащались силой и цельностью его ума, доброжелательностью и теплотой его щедрой души и в не меньшей мере его юмором и сарказмом, знаем, что потеряли..."