"Высший род драмы"

Собственно говоря, что означает слово "трагедия"? Вправе ли мы относить его к Эренфесту? Подходит ли он для роли трагического героя?

Белинский называл трагедию "высшим родом драмы". Сущность ее - в столкновении, сшибке "естественного влечения сердца" с нравственным долгом или просто непреоборимым препятствием. Исход трагедии - "разрушение драгоценнейших надежд сердца, потеря блаженства целой жизни".

Сильнейшим "влечением сердца" у Эренфеста была жажда ясности. Ясность, ясность и ясность! Ясность - превыше всего! Он как бы олицетворял собой Человека Познающего, Рыцаря Истины, в стремлении к ней не соглашающегося ни на какие компромиссы.

На пути "влечения его сердца" действительно стояли многочисленные преграды: "дебри" новых физических идей, угасающие силы...

У героя трагедии нет выхода. Если он подавит в себе "естественное влечение сердца" - "прости счастье"! Он становится "мертвецом среди живущих". Если же он последует до конца этому влечению - он "преступник в собственных глазах, он жертва собственной совести, ибо его сердце есть почва, в которую глубоко вросли корни нравственного закона - не вырвать их, не разорвавши самого сердца, не заставив его истечь кровью".

Эренфест не в состоянии был побороть в себе этой фанатической жажды ясности, не в силах не следовать ей. "Это единственное, что доставляет мне радость",- писал он в конце двадцатых годов.

С другой стороны, он прекрасно сознавал: ситуация в науке такова, что его "манера заниматься физикой" дает недостаточно результатов. А это, в свою очередь, ведет к нарушению "нравственного долга" перед учениками. Где же выход? Оставить университетскую кафедру? Это повлечет за собой нарушение долга перед близкими, которым он доставляет средства к существованию. Выхода нет.

"Судьба избирает для решения великих нравственных задач благороднейшие сосуды духа, возвышеннейшие личности... героев, олицетворящих собою... силы, которыми держится нравственный мир".

В общем-то, до некоторой степени те же самые чувства, которые испытал Эренфест, испытывает множество людей, которых мы относим к "порядочным". Каждому такому человеку свойственно чувство долга. У многих есть "влечения сердца", вступающие подчас в противоречие с этим чувством. Не так уж часто, однако, подобное противоречие воспринимается как неразрешимое. Не так уж часто Nature has form'd strange fellows in her time.

Белинский сопоставляет двух сестер из трагедии Софокла "Антигона" - Йемену и Антигону. Их дядя - царь Креон - убил их брата Полиника. При этом под страхом смерти запретил предавать тело земле - высший позор для убитого, какой только можно придумать. "Доброе" сердце Исмены страдает при мысли о позоре погибшего брата, но это страдание не сильнее страха смерти. Антигоне же кажется легче перенести муки "лютой казни", нежели позор родного человека. Ей жаль расставаться с жизнью, полной надежд и очарования. "...Она горестно прощается с обольщениями Гименея, сладости которого судьба не дала ей вкусить; но она не просит о помиловании, о пощаде, она не отвращается ужасающей ее смерти, но спешит броситься ей в объятия".

Следовательно, заключает Белинский, разница между обеими сестрами не в чувствах, которые они испытывают, но в силе и глубине этих чувств. Сравнивая эту силу, мы видим, что одна из сестер - доброе, но обыкновенное существо, другая же... "Только человек высшей природы может быть героем или жертвою трагедии!"- пишет Белинский и добавляет: "Так бывает в самой действительности!"

Это добавление кажется странным, поскольку сам критик не устает повторять: трагедия - самое "искусственное" произведение среди прочих "родов поэзии". Но на примере Эренфеста (впрочем, как, разумеется, и многих других) мы видим, что время от времени не только литература, но и сама жизнь действительно производит на свет "странных людей". "Поэзия и проза ходят об руку в жизни человеческой", при этом трагедия сосредоточивает в себе ее "высшие, поэтические моменты".

Оппонент. Я совершенно убежден, что Эренфест просто очень неуверенно себя чувствовал как физик. Особенно это стало заметно после 1916 года, когда он напечатал последнюю работу по адиабатическим инвариантам. В последние полтора с лишним десятилетия почва то и дело ускользала у него из-под ног. Ему самому неясно было, что он делает, куда движется. И это, разумеется, его мучило необычайно.

Кстати, Эренфест очень переживал, если кто-либо не ссылался на его работы. "Когда я последний раз был в Лейдене,- писал Зоммерфельду Эйнштейн в сентябре 1922 года,- то заметил, что Эренфест был прямо несчастен оттого, что в последнем издании Вашей книги Вы не отметили его авторство адиабатической гипотезы. В своем последнем письме он привел относящиеся сюда данные, надеясь, что я Вас увижу в Лейпциге. Может быть, Вы измените свое мнение, когда прочтете его доводы в прилагаемом письме, и переделаете соответствующий абзац в английском и других дальнейших изданиях".

Зоммерфельд выполнил просьбу Эйнштейна - в последующих изданиях его книги "Строение атома и спектры" в "соответствующем абзаце" неизменно говорилось об "адиабатической гипотезе Эренфеста".

Автор. Что ж, ссылаться на чужие работы надо - это в науке неписаный закон.

Оппонент. Да, но так переживать, если кто-то забыл сослаться на тебя...

Автор. В общем-то, этот эпизод мало что добавляет к тому, что мы знаем о переживаниях Эренфеста в то время. Он действительно страдал оттого, что плодотворность его работы все время падала (а падала она главным образом как раз от его страданий). В этом болезненном состоянии естественно было почувствовать себя еще более несчастным, если кто-то не сослался на одну из лучших твоих работ.

Вот вы говорите: Эренфест страдал оттого, что не оправдались его ожидания в отношении его научных успехов. Но давайте рассуждать последовательно. Сбылись или не сбылись ожидания, об этом задумываются в конце жизни, Эренфест же стал страдать от своей "неполноценности", ощущать неуверенность в себе довольно рано. Как мы знаем, первые сетования на неспособность думать, "тупость", опустошенность, усталость, сначала полушутливые, а после все более серьезные, встречаются уже в его письмах 1909 года, то есть когда ему было двадцать девять лет от роду. Если для последующих лет, начиная с 1912 года, с момента переезда в Лейден, причина его неуверенности в себе, ощущения собственной неполноценности, в общем-то очевидна - постоянное угнетающее сопоставление себя с Лоренцем, Дебаем,- то в отношении более раннего периода такой видимой причины нет. Разве что действительно неудовлетворенность сделанным. В повести "Загадка Эренфеста" я подробно описал, как все происходило. В возрасте около тридцати лет он оглянулся назад и увидел: сделано слишком мало. А тут умер один из ближайших друзей, Вальтер Ритц... А тут в руки попалась книга Вильгельма Оствальда "Великие люди", где говорилось, что все стоящие идеи приходят в молодую голову, как раз до тридцати... Так что для этого периода жизни Эренфеста ваше утверждение о неудовлетворенном честолюбии, может быть, в самом деле справедливо. К этому надо прибавить неуверенность, порождаемую неопределенностью положения: без работы, без дома...

Однако это была еще не трагедия, только прелюдия к ней.

Одна из сторон трагедии Эренфеста - та, что связана с квантовой механикой. Все его биографы подчеркивают: непосредственного участия в ее создании он не принял. Но этого мало, само отношение его к ней было "достаточно сложным". Оно и не удивительно: богом Эренфеста, как уже говорилось, была ясность, но в то время, о котором идет речь, в конце двадцатых - начале тридцатых годов, ясность и квантовая механика в какой-то мере были антиподами. Так что "сложное" отношение Эренфеста к квантовой механике заключало в себе и непонимание, и антипатию, и даже неприятие...^*

^* (Сказанное не означает, конечно, что Эренфест не внес свой вклад в данную область физики. Начать с того, что "старая" квантовая теория опиралась на эренфестовскую теорию адиабатических инвариантов. В немалой степени Эренфест способствовал и тому, чтобы более ясными стали основы "новой" квантовой механики. В частности, он сыграл роль посредника в дискуссии между Эйнштейном и Бором, касающейся этих основ.)

Оппонент. Не могу с этим согласиться.

Автор. В таком случае я хотел бы вам напомнить, что говорил Эйншейн, имея в виду "нестерпимые внутренние конфликты", буквально разрывавшие Эренфеста на части: "В последние годы это состояние обострилось из-за удивительно бурного развития теоретической физики. Всегда трудно преподавать вещи, которые сам не одобряешь всем сердцем; это вдвойне трудно фанатически чистой душе, для которой ясность - все. К этому добавлялась все возрастающая трудность приспосабливаться к новым идеям, трудность, которая всегда подстерегает человека, перешагнувшего за пятьдесят..."

Разве под "бурным развитием теоретической физики" и под "новыми идеями", к которым трудно приспосабливаться, понимается не квантовая механика?

Оппонент. Разумеется, она. Но мне представляется, что Эйнштейн тут в какой-то мере перенес на Эренфеста собственное отношение к квантовой механике. Именно оно было "достаточно сложным", а попросту говоря, отрицательным, хотя на первом этапе становления квантовой теории он, как известно, внес в нее решающий вклад. Но квантовую механику он, в общем-то, не принял.

Эренфесту, конечно, не было свойственно подобное отношение к квантовой механике. Он сразу понял, что это совершенно правильное направление, оно правильно описывает события, происходящие в микромире. Здесь опять у него обнаружилось необычно тонкое научное чутье. Он был постоянным посредником в ставших ныне легендой спорах между Эйнштейном и Бором, особенно на Сольвеевских конгрессах, и выступал скорее на стороне Бора. Из книги в книгу, например, кочует эпизод, когда Эренфест упрекнул Эйнштейна за его отрицательное отношение к квантовой механике, сказав, что тут он уподобляется людям, которые в свое время так же отрицали теорию относительности.

Разумеется, это не значит, что квантовая механика Не мучила Эренфеста. Мучила, как и большую часть других физиков. Но что из этого? В какой-то мере это обычный путь науки.

Автор. Как известно, рождение квантовой механики было весьма драматическим моментом в истории физики, а может быть, и всей науки. Но мне кажется, я даже убежден в этом, что Эренфест воспринимал это не как общую, а как личную драму.