Учитель, воспитай ученика!

Героям трагедии свойствен максимализм. Во всем. В деяниях, в помыслах, в чувствах... Многие максималистские черты, как уже говорилось, находим мы у Эренфеста. Предельные требования он предъявлял к себе, например, как к университетскому профессору.

Первое требование, мы о нем знаем,- быть не просто преподавателем, лектором, но и активным ученым. В общем-то, нужда в этом не для всех очевидна. До сих пор идут споры, должен ли преподаватель вуза быть исследователем. Некоторые считают, что главное - "педагогическое мастерство". И в пример приводят довольно крупных ученых, проявляющих слабость в преподавании.

Многие преподаватели занимаются наукой лишь "постольку, поскольку" - поскольку этого требуют всякого рода официальные инструкции.

Для Эренфеста тут не было никакого вопроса: понятия "исследователь" и "преподаватель" были для него нерасчленимы. Одна из главных черт его трагедии в том и заключалась, что, не ощущая себя первоклассным ученым, он не мог считать, что в полной мере выполняет свой долг наставника молодежи.

Собственно говоря, он рассматривал этот долг несравненно шире, чем только лишь деятельность на посту профессора Лейденского университета. Во всех ситуациях - реальных или только предполагаемых - он считал своим первейшим долгом отыскивать, где только можно, в тех странах, где он бывал, способных молодых физиков и делать все от него зависящее, чтобы "поставить их на ноги". В особенности это относилось к России: и к до-, и к послереволюционной^*. Не перечислишь всего, что он сделал (и что предполагал сделать), начиная с организации петербургского кружка и кончая отчаянными попытками найти себе место где-либо из новых советских вузов, создававшихся в конце двадцатых - начале тридцатых годов, с тем чтобы приносить там "посильную" пользу.

^* (В процессе работы над этой книгой я показал рукопись известному советскому ученому академику Виктору Николаевичу Кондратьеву, который в свое время как раз входил в число "молодой физической поросли", ощутившей на себе благотворное влияние Эренфеста. Одобрив мой замысел написать книгу об этом человеке, Виктор Николаевич счел своим долгом написать несколько строк, посвященных ему. Я хочу их здесь привести:

Надо ли говорить о том, с какой болью все мы, близко знавшие Павла Сигизмундовича, узнали об его трагической смерти в 1933 году".)

В 1912 году, еще только собираясь переехать из России в Голландию, еще не будучи утвержденным в должности профессора в Лейдене, он уже мечтает "высмотреть" хороших русских студентов и "объездить" их для Эйнштейна.

Еще одна область мечтаний - "выцарапать деньги у дядюшки Сольвея с помощью папы Лоренца" для стипендий русским студентам и материальной помощи молодым русским физикам.

Наконец вовсе уже максималистская мечта - в самом Лейденском университете заставить всех профессоров, ведущих другие дисциплины, показать себя с лучшей стороны.

И уже в это время - зерно будущих терзаний, сознание того, что "если уж быть честным по отношению к самому себе", он, как ему кажется, обязан будет после введения и изложения основ направить всех мало-мальски одаренных студентов к более сильным ученым, таким, как Эйнштейн, Дебай, Зоммерфельд.

Такой же путь он намечал и для молодых русских физиков, каждый раз когда они с Иоффе предполагали устроить для кого-нибудь из них заграничную командировку: сначала "стажировка" у него, Эренфеста, а затем работа у кого-либо "посерьезнее".

О том, какие требования предъявлял Эренфест к себе как к лектору, уже говорилось. Вспомнить хотя бы его подготовку к чтению курса кристаллографии, когда он с головой ушел в эту область...

Постепенно подрастали ученики, наполняя гордостью сердце Эренфеста. "Костер стал недавно профессором, экспериментальной физики в университете в Гронингене,- сообщал он Иоффе в начале 1925 года.- Костер, Крамерс, Бюргерс делают мне, как учителю, честь, а теперь мне снова доставили большую радость Гаудсмит и Г. Дике - оба еще студенты, но имеют хорошие публикации..."

Как раз та черта, которую он более всего в себе ценит,- неистовое стремление к предельно ясному пониманию любой физической проблемы - одновременно больше всего ценится и его учениками: "...Благодаря этой черте я и получаю ту большую радость, которую доставляют мне мои ученики, потому что она превосходно объединяет их, так что все они при всех соблазнах познакомиться с миром сохраняют в своих сердцах Лейден как "интеллектуальный родной дом".

Но птенцы все-таки улетают из гнезда. В 1927 году в США уезжают двое едва ли не самых одаренных (и самых любимых) - Уленбек и Гаудсмит. "Я сердечно люблю этих милых молодых людей. Мне нелегко отпускать их в Америку, где их ждут превосходные места в Анн-Арборе. Там они создадут чудесную теоретическую группу. Ты увидишь. В ближайшие пять лет мы еще больше услышим об Анн-Арборе. Они превосходные преподаватели. И Деннисон, который едет в Анн-Арбор от Бора...- все это необычайно тонкие и доброжелательные люди".

Любимые ученики покидают "интеллектуальный родной дом", но на смену поднимается новое поколение. "Среди самых молодых у меня снова подрастает превосходное пополнение. И что замечательно это взаимопомощь всех возрастов, от самых старших до самых младших в духе доброжелательного товарищества. Я просто счастлив, что атмосфера радостного и дружеского сотрудничества постепенно становится намного лучше той, о которой я не смел когда-то даже мечтать. И я верю, что это будет хорошим пополнением для всех наших кафедр физики в Голландии..."

Эренфест не только отсылает своих учеников набраться ума-разума у тех физиков, которых он считает сильнее себя, но также изо всех сил старается заполучить в Лейден тех исследователей, у кого есть чему-либо поучиться. Сюда то и дело приезжают Эйнштейн, Бор, Ланжевен, Паули, а позднее Дирак, Оппенгеймер, Крониг, Тамм. В голову Эренфесту то и дело приходят скорбные мысли, что присутствие этих людей обесценивает его собственное присутствие, делает его как бы необязательным. Но по-другому он не может.

Его мечта - перебраться куда-нибудь, где нет "европейских знаменитостей" и где бы он мог сам по себе "принести большую пользу как преподаватель и "ловец молодых талантов". "...Так как своих людей сразу же, как только они хоть немного выучиваются критически мыслить, отсылаю к другим исследователям, то сам я надеюсь на то, что по крайней мере в течение ближайших пяти лет (видите, пять лет, это ноябрь 1928 года, а в январе 1925-го он говорил о десяти.- О. М.) от меня будет больше пользы, чем вреда. Прежде всего потому, что здесь на длительное время остаются такие молодые исследователи-иностранцы, как Дирак, Оппенгеймер, Крониг, в то время как другие - Гайтлер, Паули, Вигнер - приезжают только на несколько дней. В результате мои молодые люди видят, чем "дышит белый свет"...

"Но при всем том,- добавляет Эренфест,- что я еще 3-5 лет (уже и цифра "три" появилась.- О. М.) смогу быть полезным, я все же "выгорел" и для всего "Сочного и нового" стал абсолютно непригодным".

Наконец, он намечает для себя вполне конкретную дату, когда он должен оставить свою профессуру в Лейдене,- самое позднее осенью 1933 года...

Строя планы переезда в СССР на постоянную работу, он отчетливо представляет себе, какого рода пользу он может принести студентам, несмотря на то что как ученый он (по его мнению) "иссяк", не в состоянии "вытянуть что-либо из себя": "Ведь все же я и теперь еще на своих лекциях неделю за неделей могу полностью увлечь и воодушевить красотой физико-теоретического мышления всех хоть в какой-то степени живых молодых людей. Мне очень хорошо известно, что собственно прогресс в исследованиях прежде всего обязан вмешательству людей с очень большей фантазией. Но в какой-то степени для здравого обучения молодежи нужны и люди моего типа".

В своем последнем письме к Иоффе в июле 1933 года Эренфест, отказавшийся к тому времени от мечты перебраться в Харьков (там ведь Ландау - что рядом с ним делать такой "посредственности", как он, Эренфест!), все еще выражает надежду как-то привести в порядок свою преподавательскую работу в Лейдене. Но только "в узком смысле этого слова". Сделаться снова настоящим преподавателем, истинным наставником молодежи он уже не рассчитывает.

Хочу еще раз повторить: когда думаешь об Эренфесте-преподавателе, первое, что бросается в глаза,- предельный уровень требований, предъявляемых к себе. И главное среди них, конечно,- ясность, ясность, ясность... Так случилось, что объективная потребность в этом качестве (оно ведь в самом деле необходимо для каждого учителя) совпала с его внутренней потребностью, изначально присущей ему как физику. И до той поры, пока он мог удовлетворять эту потребность, он чувствовал себя более или менее на уровне собственных требований. Как только твердая почва ясности стала исчезать из-под ног, это превратилось в драму.

И не надо все списывать на свойства характера, на его психическое состояние. Конечно, он был живым человеком. Чувствуя, что у него не идет дело, он нервничал, а это, в свою очередь, сказывалось на делах... Получался, как говорят химики, автокаталитический процесс. Но самая первая причина крылась в высоких требованиях к себе и в неудовлетворенности собой.

Было такое впечатление, будто он ощущал на себе главную ответственность за отыскание и воспитание молодых талантливых физиков повсюду, где бы то ни было в России, в Голландии, в Америке... Как будто это было его личным делом.

Всякие споры о том, должен ли университетский, или, как говорят теперь, вузовский, преподаватель быть ученым, неуместны на фоне личности Эренфеста. Вот он только что приехал в Лейден и, рассказывая об университетских коллегах, с которыми познакомился, дает одному из них следующую уничтожающую характеристику: "Профессор математики здесь, действительно, Не более чем преподаватель. Совершенно скромен и без претензий, но с ним абсолютно невозможен какой-либо обмен идеями".

Боязнь, что он сам, Эренфест, со временем станет подобным этому профессору, что он сам сделается неспособен к обмену идеями, преследовала его, особенно в последние годы, как кошмар.

Впрочем, мы видели; теоретически он допускал, что преподаватель, иссякнувший как ученый, может все же еще какое-то время приносить пользу в качестве преподавателя. На практике же для него самого этот самим им назначенный срок превратился в истинную пытку.

Представим себе на минуту: а что было бы, если б Эренфест оказался на каком-то ином поприще - не на поприще физика, университетского профессора,- стремился бы он точно так же все делать "по максимуму", вплоть до самосожжения? Его можно вообразить, допустим, в роли художника, музыканта, писателя. Наверное, в этих областях он вел бы себя точно так же. Точно так же горел собственной работой, заботами о молодежи... Точно так же страдал бы.

(Я вспоминаю собственных учителей. Среди них было немало хороших людей, знающих свое дело, любящих свой предмет, стремившихся преподносить его как можно лучше. Но я не помню ни одного, кто хотя бы отдаленно походил на Эренфеста. Думаю, читатель, что и вы вряд ли встречали таких.)

В этом максимализме Эренфеста опять-таки ощущается что-то непомерно возвышенное, что-то литературно (трагедийно!) преувеличенное. Хочется сказать: "В жизни так не бывает. Такое бывает только в романах". Но вот поди ж ты, было ведь такое.

Оппонент. И все-таки трагедия как жанр умерла. Как говорится, она сегодня не в моде. Что-то в нас испортилось, сломалось. Мы не хотим называть какой-либо поворот событий трагедией, разве что в бытовом смысле этого слова.

Автор. Мы живем в трагическое время. Совершенно независимо от того, какова сейчас литературная мода. В мире то и дело происходят события, поддерживающие в нас это трагедийное мироощущение. Разве можно назвать как-либо иначе, не трагедией, то, что произошло с народом Кампучии или что происходит с палестинским народом?

Но, конечно, более всего ощущение трагизма проистекает из другого - из возможности ядерной войны, способной вызвать всеобщую гибель.

В трагическую пору жил и Эренфест.